Воспоминания узников гулага читать

Поживши в ГУЛАГе

1937 год глазами очевидца

Сейчас, когда я пишу свои воспоминания, мне исполнилось шестьдесят лет, из которых десять я прожил на Колыме.

Тогда, в наиболее тяжелые дни и годы, проведенные в ледяных концлагерях на краю света, часто думалось: только бы дожить, рассказать людям правду о том, что было. Не может быть, чтобы люди, узнав эту страшную правду, заглянув за лживый фасад «счастливой и радостной жизни», не пришли в ужас, не поняли, что так жить дальше нельзя, что нужна очистительная гроза, которая бы смыла эту грязь с России, оправдала невинных и разметала партвельмож и их пособников — палачей народа.

В этой квартире мы поселились полгода назад, когда я приехал сюда, в Ступино, и поступил на работу в отдел главного механика строившегося крупного авиационного завода — Комбината 150.

Осенью 1936 года меня неожиданно вызвали в отдел кадров Каширской ГЭС, где я в то время работал, и предложили уволиться. Заместитель директора тов. Орлов сказал, что меня могут уволить с формулировкой «по собственному желанию» или «по сокращению штатов» — как я хочу. Я выбрал последнее, так как в этом случае полагалось выходное пособие, а никаких сбережений у нас с женой не было, и мы с трудом тянули от получки до получки. За два года до этого я женился, и у нас с Женей была уже пухлая и здоровая дочка Лидочка, которая только-только начала ходить и болтать. В обеих я не чаял души. Мне тогда исполнилось двадцать девять лет, я был полон сил, и трудности жизни того периода сносились легко. Я жил с уверенностью, что дальше станет лучше. Женя была на два года моложе меня; когда мы познакомились, она работала копировщицей, а потом секретаршей бюро ИТР при завкоме. Она считалась одной из первых красавиц в Кашире; у нее было много поклонников, а местные хозяйки не слишком лестно отзывались о ее поведении.

Я был тогда совершенно неопытен в обращении с женщинами, боялся их, и красавиц в особенности. Но судьба, видно, толкала нас в то время друг к другу. Мы каждый день виделись на работе, иногда по одной дорожке шли домой.

Когда она на меня обращала внимание, все во мне ликовало и я становился немного хмельной от радости. Вскоре мы поженились. Однако рука судьбы уже переводила стрелки, и наши пути разошлись на многие годы.

Почему после Каширской ГЭС я поступил на авиационный завод? При увольнении мне прямо не сказали, но дали понять, что я попал в разряд «неблагонадежных». Между тем никакой конкретной вины я за собой не знал и, чтобы проверить, действительно ли меня внесли в «черный список», я решил поступить на военный завод — кстати, он был на двадцать километров ближе к Москве.

Там меня приняли сразу, без разговоров. Правда, начальник отдела кадров Каширской ГЭС мне советовал уехать в какую-нибудь другую область; но я в то время не понял значительности этого совета, да и на дальние поездки в поисках работы не было денег. На Каширской ГЭС ко мне, вообще, относились хорошо, и все жалели о моем увольнении, однако, видимо, был нажим извне. Директор ГЭС М. Г. Первухин дал машину для вещей, и мы переехали в Ступино.

Завод строился огромный, директором был племянник Серго Орджоникидзе — Вазирян.

Субботний вечер. Попьем чаю — и спать, а завтра собираемся пойти в лес, за цветами. Стол накрыт к чаю, весело поблескивает новый электрочайник — в то время чуть ли не предмет роскоши.

Стук в дверь. Входят двое незнакомых мужчин и один сосед:

— Здравствуйте! Разрешите проверить документы!

— Фамилия? Имя? Отчество?

Высокий протягивает какую-то бумажку, на которой крупно напечатано сверху: «Ордер на обыск и арест». Остального текста не различаю.

Высокий направляется к этажерке с книгами. Я сажусь около стола и довольно некстати предлагаю остальным:

— Не хотите ли чаю? Садитесь.

Те отказываются. Сосед не знает, куда девать глаза и руки, — ему эта роль явно не по душе, и он притащен сюда насилу. Лицо второго ничего не выражает — ему не впервой.

Жена стоит около стола с ребенком на руках и растерянно улыбается.

Обыск, как видно, только формальность: слегка порывшись в этажерке, высокий забирает с собой две книги — Джона Рида «Десять дней, которые потрясли мир» и А. О. Авдеенко «Я люблю».

Накидываю легкое серое демисезонное пальто, наскоро обнимаю Женю и целую сонную Лидочку.

— Не знаю, возможно, месяца на три.

Темно. Сажусь в кузов бортовой машины — поехали! На минуту мелькает мысль: «А может быть, спрыгнуть по дороге и удрать? Но куда?»

Страну в то время все больше затягивала черная паутина НКВД. После охоты на «бывших» взялись за раскулачивание крестьян, потом за оппозиционеров и всех сомневающихся в гениальности «вождя», потом за инженеров — недавно прошел Шахтинский процесс, и слово «инженер» все еще звучало как «вредитель».

Много инженеров, особенно крупных, забирали и сейчас; среди них были и такие, с которыми мне приходилось встречаться и вместе работать.

Заместителем директора по капитальному строительству у нас работал А. С. Голубцов. Выходец из рабочей семьи, он окончил рабфак, стал инженером и все силы отдавал строительству электростанции.

Незадолго перед этим он вернулся из Германии, куда был командирован по вопросам поставки турбин для нас. Не был дома больше года. Жена ему приготовила по приезде самовар, а он, не дожидаясь чаю, вечером примчался на ТЭЦ — соскучился по Кашире. Я еще был в машинном зале — он поздоровался, спросил, как идут дела, и на мою воркотню насчет каких-то неполадков похлопал меня по плечу и сказал: «Это пустяки; молодцы, вы так много сделали, — я не ожидал!»

А ночью его забрали. Через несколько месяцев он все же был выпущен, и его выслали строить Березниковскую ТЭЦ — на Северном Урале. По тем временам эта ТЭЦ считалась высокого давления (60 атмосфер), и строительство ее было связано с большими трудностями. Там он и погиб впоследствии.

Были случаи, когда некоторых людей после двух-трех месяцев ареста отпускали, — вот откуда у меня вырвалось: «Месяца на три».

То, что произошло со мной, поначалу меня не очень волновало; я даже подумал: «Ну и черт с ними, пусть проверят, разберутся, и после этого я буду очищенный — без подозрений».

По глупости своей я тогда еще верил, что НКВД занимается серьезными делами и государственными преступниками, и мне было даже как-то неловко, что вот из-за такой мелкой личности, как я, люди отрываются от больших дел и напрасно теряют время.

Около полуночи меня привезли в Каширскую тюрьму и сдали с рук на руки начальнику охраны. Обыск, коридор, закрытый железный дверью, еще железные двери — отвратительно лязгали ключи в замках.

Разум не может смириться с тем, что человек держит себе подобных в железных клетках, — это противоестественно.

На стене тюремной канцелярии висит портрет Сталина — «Утро нашей Родины». Как во всяком учреждении — Государственный герб с лозунгом «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Действительно…

Соседи по тюрьме

В камере нас шестеро. В узком проходе между кроватями, как затравленные волки, взад и вперед бегают два вора — уркаганы (по-блатному); они оживленно обсуждают, почему и как «погорели» и кто «продал». Разговор идет на блатном языке, звучат непонятные слова — «фараоны», «шкеры», «кожа», «сметана», «фраер» и т. п.

Около двери справа — койка рыжего высокого парня. Он — кузнец какой-то мелкой мастерской в Кашире; жил по какой-то случайности в домике, рядом с которым стоял дом начальника райотдела НКВД.

Евгения Федорова — На островах ГУЛАГа. Воспоминания заключенной

Евгения Федорова — На островах ГУЛАГа. Воспоминания заключенной краткое содержание

На островах ГУЛАГа. Воспоминания заключенной читать онлайн бесплатно

На островах ГУЛАГа. Воспоминания заключенной

Редактор Mария Миловидова

Руководитель проекта И. Серёгина

Корректор С. Чупахина

Компьютерная верстка Е. Сенцова

Дизайнер обложки С. Тимонов

Иллюстратор А. Андреев

На островах ГУЛАГа. Воспоминания заключенной / Евгения Федорова. — М.: Альпина нон-фикшн, 2012.

Все права защищены. Никакая часть электронного экземпляра этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Посвящаю моей маме и детям.

Портрет автора, написанный в 1933 г.

Роман впервые издали в США лишь полвека спустя после того, как он был написан. Правда, Евгения Николаевна его дополняла новыми главами, правила и находясь в эмиграции… Но в окончательном виде он появился после выхода автора из заключения в 1950-х, когда ни солженицынских, ни прочих произведений на эту тему Евгения еще не видела.

Судьба самого романа детективна, как и человеческий контекст, соткавшийся вокруг него. Этот контекст и есть его продолжение, которого автор, к сожалению, не узнает, а вот младший ее сын, любезно предоставивший все материалы, визуальные и текстовые, будет, наверное, удивлен.

Век профессиональных стукачей долог. Едва ли не главный герой романа, который и направил молодую детскую писательницу и журналистку в многолетнее «путешествие» по ГУЛАГу, дожил и до оттепели, как она сама, и, вероятно, до перестройки. И именно о нем его зять поэт Алексей Суханов (диссиденты-друзья которого тоже повторили судьбу Евгении), прозрев, написал в конце 1960-х:

Он добился всего, предавая друзей,
И ложится спокойно в кровать в сером доме,
Но где-то один из людей
Этой ночью не будет спать.

Этой ночью на севере где-то
Другой вспомнит что-то
Под серой холодной пургой.
И о нем будет долго еще вспоминать,
Тень отбросив на чью-то чужую кровать.

К тому моменту роман Федоровой не только написан, но и осуществлена первая попытка вывезти его для издания за рубежом. Ее старший сын Слава, еще учась в МГУ, твердо решил бежать из Советского Союза на Запад и первую попытку предпринял где-то в конце 1964 года. Ночью он на надувной лодке только сумел выйти из Коктебеля. Но из-за изменившегося направления ветра успел отойти всего на три-четыре мили. Утром его случайно заметили с пассажирского катера, идущего из Коктебеля в Феодосию. Он успел выбросить в море все компрометирующие бумаги, в том числе и рукопись романа. Объяснил спасателям, что вышел порыбачить, но не справился с ветром.

Неудача старшего сына затем была восполнена удачей младшего. Стив Селенков вспоминает:

«Когда мама начала писать свою рукопись, сказать трудно, так как мы с ней большую часть времени в Советском Союзе жили врозь. Я с 1955 года и почти до эмиграции плавал на морских судах, а мама с бабушкой вернулись в Москву из «стокилометровой зоны» только в 1957-м. Но я точно знаю, что в один из моих приездов в Москву, в 1960 году, мы купили по случаю старинный «ундервуд», на котором мама и начала перепечатывать уже вчерне законченную рукопись. Перед самой эмиграцией я переснял на фотопленку все отпечатанные на «ундервуде» страницы рукописи и привез ее «контрабандой» в Нью-Йорк. В США мама продолжала работать над книгой, добавлять эпизоды и новые главы. К сожалению, целиком роман был издан только в 2004 году, через девять лет после ее смерти.

В целом роман потому актуален, что в нем и лагерная эстетика, и гражданская жизнь 1930–1940-х годов даны без примеси реконструкции и ретуши, поскольку пишет современница. Это живая ткань переживаний, удивлений, надежд и разочарований советской интеллигентки, жестоко поплатившейся за «словопреступление». Но всего этого сюжета, всей этой жизненной коллизии не возникло бы, конечно, без колоритного поэта и агента НКВД-КГБ Юрия (Георгия) Ефимова (так в романе — и это воля автора — истинная его фамилия уже занята советским фантастом).

О себе и людях, сопровождавших ее в горе и радости, во всех исправительных испытаниях, Евгения рассказала достаточно. А вот о Юрии, симпатии к которому не утратила до последних страниц, — не так много. И здесь мы приходим на помощь, поскольку покинутая семьей Евгении Москва слухами полнится — город-то маленький. Юрий Ефимов получил ту самую квартиру в сером университетском доме близ метро «Университет» за свои «уникальные» услуги государству; работал в Институте географии РАН, был членом Союза писателей, издал свои научные труды и книги стихов.

Все сложилось прекрасно в его жизни: путешествовал, объездил весь мир, написал об этом много, стал отцом двоих дочерей. Вероятно, он, верой-правдой служивший КПСС, еще успел походить на перестроечные митинги, где красовались лозунги «Долой КПСС!»… Но со смертью разведшегося еще в 1970-х с его дочерью Ланой (Анной) поэта Суханова стала проступать правда. Обе дочери внезапно стали набожны, вероятно, надеясь замолить грехи отца, сексота. Через его цепкие руки ведь прошли десятки таких, как Евгения, — и всем он посвящал стихи. Профессионал высшей пробы. Его образ немного перекликается с образом Яромила из романа Кундеры «Жизнь не здесь», когда поэт доносит на брата своей первой любви. Мечтаю в экранизации сыграть роль Юрия.

О его работе узнавали косвенно: неисправимый бонвиван, он и в 1960-х мог флиртовать, ведя светские студенческие беседы, а, узнав, например, что отец красотки репрессирован, назавтра запросто сообщал эти сведения в ее деканат. Но вот беда: разговор не был окончен и девушка не успела сказать дознавателю, что отец реабилитирован. А деканат навалился со всей строгостью: «Как же вы не сообщили при поступлении?» Парадокс, но этот же факт биографии не помешал ленинградцу Славе, сыну Евгении, поступить в МГУ — все что-нибудь да скрывали…

ГУЛАГ Федоровой показан непредвзято, и в этом уникальность романа. Успев стать страшилкой и киноштампом, «лагерная пыль» многим до сих пор застилает видимость реальности 1930-х. То, как плавно погружается автор в очень разнообразный «исправительный мир», дорогого стоит. На Лубянку из Сочи едет с конвоем в купе (!) — все это покажется невероятным читателям, запуганным толщами других страниц. Невероятным, как автоматы в руках ростовских чекистов, но это единственная неточность, видимо, закравшаяся позже, при дополнениях, уже после просмотра советских фильмов. Не было тогда такого табельного оружия в НКВД, равно как и в Красной армии, — только винтовки. Но такие ошибки лишь подчеркивают правдивость прочего. Свежевыкрашенная лубянская камера, подводная тишина в здании Щусева — все словно ожидает «учебного года». Так и есть: 1937-й впереди. До сих пор тут из устрашающего располагалось на первом этаже лишь КБ Беломорстроя: царила товарищеская, институтская атмосфера, как ни странно. Она же после допросов и суда (решение которого, отметим, Евгения и ее брат выслушали с восторгом) встретит заключенную в Пиндушах, в местном КБ, строящем корабли для канала и страны…

Читать еще: В какое время суток поминать усопших

Контрасты ГУЛАГа как уже разветвленной к 1935 году производственной системы, а не просто «мест отбытия», — вот чем поражает книга. И изнутри, из лагеря воспринятое жаркое лето 1937-го, когда все «политические» познали самую нижнюю ступень беломорканальной жизни, — водораздел в случае Евгении. Из театра — на лесоповал. Но и там она помимо изнурительных работ встречает любовь, и эта «любовь отверженных», сменовеховца и строптивой журналистки, дает силы для побега. Психологическая острота романа выражена и во встрече бывшего экскурсовода по Беломорканалу с нагой беглой заключенной, и в возвращении ее в ГУЛАГ, и в согласии стать осведомительницей, ведь иного пути остаться в живых просто не было. И тогда перед Евгенией открывается снова другой ГУЛАГ: Пудожстрой, обильное, как в ресторане, питание, интеллигенция, рекрутированная индустриализацией. На дворе все тот же 1937-й…

Личность, возвысившая голос из своих страданий, перекрикивает время в официозном его звучании. Пройдут десятилетия, и роль интеллигенции в производстве и в обществе объективно возрастет, но это приблизит СССР не к коммунизму, а к контрреволюции, чего так боялись в 1920–1930 годы. Именем полвека назад осужденных свергнут с индустриального пьедестала уже не отдельный вождь, не ГУЛАГ и не КГБ, а целиком дело почти векового строительства сверхдержавы; начнется деградация и распад страны. Вот так время ответило. Полумер Россия не приемлет.

Воспоминания бывших узников ГУЛАГа.

Ирина Тарнавская (справа) с ансамблем на поселении в Сибири

Миия Йоггиас — жительница Тарту, арестована и депортирована в 1950 году. Она провела в лагерях шесть лет. Во время описываемых событий Миия была еще школьницей.
Миия Йоггиас: Мы видели, что все не так, как надо. Появились протесты, и мы втроем с подругами думали, что среди жителей Тарту найдутся и другие недовольные девушки и молодые люди, чтобы что-то делать, показать, что мы хотим жить по-другому. У меня был двоюродный брат, который учился в соседней школе для мальчиков. Он пришел и говорит: «Есть! Есть один мальчик, который хочет с вами познакомиться». Он нас «посмотрел» и сказал: «Хорошо. У нас раньше девочек не было. Наша организация действует уже с 1947 года». И вот эти мальчики надумали листовки выпускать. Каждому члену организации выдали пачку листовок, и мы их распространяли – это было первое наше задание. Следующее задание как раз пришло на следующий день (смеется): у мальчиков была идея взорвать памятник, который был установлен на окраине города, памятник «освободителям». Мы это задание выполнили и взорвали этот памятник ночью… накануне дня, когда городские власти должны были туда идти с цветами на памятные мероприятия.
В 1950 году нас все-таки забрали, и мы до сих пор не знаем, как это получилось, где было начало. Потому что в то время в другой школе, где мальчики учились, тоже появилась подпольная организация. Мы про них ничего не знали, а они не знали про нас. Они попались в тот же год. За мной пришли в час ночи. Нас, 37 человек, забрали, привели к следователю. Я сначала идти отказывалась. Первым вопросом было «где вы были в ту ночь, когда памятник взорвали?» Я поняла, что они сознаются. Потом меня привели в кабинет к следователю, он был такой бледный, у него был такой жалкий вид, ведь он не спал всю ночь. Меня оставили запертой в их кабинете, а они пошли, вероятно, выпить или отдохнуть. Я смотрела, может, можно выпрыгнуть из окна, ведь ничего хорошего ждать не стоило, но на окне были решетки. Рано утром меня отвели в подвал; было страшно, темно, никого не видно. Нас там отдельно поместили, до марта месяца мы там были, а потом нас развезли по тюрьмам города в ожидании суда.
«Измена Родине» — статья 58.1… но какой Родине мы «изменили»? Это не наша Родина! А суд был не местный, а московский, особый. Суд нас не видел, а мы его не видели. 19 августа нам зачитали приговор: трем ребятам, самым старшим из нашего штаба, — по 15 лет, остальным — по 10. Когда нам сообщили, сколько нам предстоит сидеть, мы засмеялись. Что, мы не такие как все, и нам сидеть меньше, только по 10?
Литовцу Антанасу Сейкалису было всего 17 лет, когда его арестовали. Он провел в лагерях 9 лет, прошел через пытки на допросах и воркутинские лагеря. Был одним из участников первых восстаний заключенных после смерти Сталина.

Антанас Сейкалис

Антанас Сейкалис: Я родился в маленьком городке, в 1933 году, в семье рабочих. Я очень хорошо помню первый день войны, помню, как первые красноармейцы вошли в Литву, как началось восстание в Каунасе. Помню тоже, как отступали красноармейцы и приехали к нам немцы. Я смог понять все это только слушая разговоры взрослых. Конечно, для всех это было большое несчастье. Ко времени, когда немцы отступали, я уже подрос, ходил в школу. Я кое-что читал, кое-что узнал про порядки в Советском Союзе. В общем, уже имел понимание о том, что советская власть в Литве — не законная власть, а оккупация, что аннексия была незаконна, и настроения у меня были против всего этого.
Несмотря на то, что мне было всего 17 лет, меня очень сильно побили, отбили ухо — я на это ухо теперь глухой, очень сильно отбили живот, голову… Били сапогами, кнутом, раздевали догола. У них была такая методика: как только арестуют, сразу «горячего» брать. Если с первых минут ты сдался, то с тобой они будут делать, что захотят, мы об этом уже знали. Так что потерпеть пришлось. Самое главное то, что не давали спать. Я могу точно сказать, я убедился, что человек не может выдержать таких мук. Заключенный, попав в их руки, мог спастись только обманывая их, а обмануть тоже было непросто, потому что мучили они уже зная материалы.

Ну и помучили меня тут, в Литве, почти год, и ничего у них не получилось, ни одного человека им расколоть не удалось. Чекисты не знали, что со мной делать, как меня судить. Мне все время угрожали: побьем, мол, тебя, или вовсе убьем. А я им говорил: «Вы — офицеры, вы взяли меня в плен. Так и ведите себя, как подобает офицерам! Я вам все скажу, что вы хотите. Я скажу вам, как уже говорил, что я вас ненавижу, что вы — мои враги. Чего вы еще от меня хотите? Я уже во всем признался! Я ненавижу вас, вы — оккупанты!» Это на них как-то повлияло все-таки. Вот такими методами я себя защищал! И дали мне десять лет. Говорили: «После десяти лет посмотрим, если надо — дадим еще десять, надо будет — еще десять добавим». Так и бывало. Особое совещание, затем или расстрел, или навечно становишься заключенным. Я ничего не подписал. У нас настроения были такие: что бы ни было, какие бы нам ни выносили приговоры, у нас была мечта: мы вернемся, вернемся в Литву, дождемся независимости. Так мне говорил мой отец: «Я не дождусь, а ты дождешься, только держись».
***
Миия Йоггиас считает, что ей повезло: весь свой лагерный путь она проделала вместе с подругами, Ритой и Еленой. О годах ГУЛАГа она рассказывает с неизменным оптимизмом.

Миия Йоггиас

Миия Йоггиас: Мы весь день вместе с бригадой были на объекте. Строили дорогу, чистили снег на шоссе. Там большинство девочек было: литовки или латышки. И я даже немного их язык начинала понимать, они меня научили их песни петь, они всегда пели на работе. Еще украинки были, очень милые, с Западной Украины, с Карпат — ведь до войны Карпаты были румынскими, их, как и нас, оккупировали. Русских было очень мало, даже меньше, чем эстонцев. Немецкие девочки были, они были такие бедные, потому что их забрали летом, у них даже одежды никакой не было. Они из Западного Берлина приходили в Восточный — продавали там нейлоновые чулки. Таким они бизнесом занимались, а их забрали как «шпионок» и дали по 25 лет. А еще у нас делали концерты, даже специально под это помещение построили. 1 мая была концертная программа, и заключенные всех национальностей показывали, кто что умеет. Мы с девушками тоже думали, что бы такого показать, и решили: давай-ка покажем танцы. Два народных танца мы станцевали, и это очень большой успех был. Мы же молодые были, младше всех — ведь нас забрали тогда, когда другие уже несколько лет, лет по десять отсидели.
Миия и Антанас вспоминают о заключенных других национальностей, которых они встречали в лагерях.
Миия Йоггиас: Еще были польки, тоже очень хорошие были девочки, у нас были хорошие отношения с ними… Одна была очень интересная — отличная память у нее была! Она все время мне что-то рассказывала на работе, когда мы снег кидали, рассказала мне все романы Сенкевича. Одна девушка была из Афганистана, она все время носила паранджу. Ее платок белый был сначала, но со временем стал серый… Она всегда, как увидит мужчин, закрывалась полностью, даже глаза. Ее нельзя было на работу брать, потому что она ничего не умела. Она была с нами около года, потом заболела туберкулезом, и ее отправили куда-то. Но мы поняли, как получилось, что она попала в Воркуту. Она жила с большой семьей в Афганистане, около границы с СССР, у них было большое стадо то ли коров, то ли других животных. Она гнала это стадо, но там не было границы, в смысле, обустроенной границы, которую было бы видно. Так она и забрела на советскую сторону, а там ее сразу задержали, судили и дали 25 лет за шпионаж. Она была совсем неграмотная, все время плакала, не понимала, что с ней произошло. Я не знаю, что с ней стало, может быть, она умерла…
Антанас Сейкалис: Мне пришлось немало покататься по лагерям. Из Красной Пресни меня отвезли в Потьму, в Мордовию. Очень много было молодежи из Прибалтики, были и поляки, и много других национальностей из всех европейских стран. У нас даже шутили: «Если в ГУЛАГе нет заключенного какой-то национальности, значит такой национальности на самом деле не существует!». Вот так вот мы шутили… Я только чернокожих там не видел. Других национальностей, конечно, было меньше, чем нас. Самый большой контингент были украинцы, потом русские, в некоторых лагерях второе место по численности занимали русские, в некоторых — литовцы, затем были белорусы. Еще были бывшие военнопленные: французы, в большинстве своем они там погибли; немцы еще были, японцы — тоже военнопленные. Ну и из разных других стран понемногу: индийцы были, американцы, англичане, турки, евреи. Евреев было много, немало известных людей среди них было, хороших специалистов.
У нас самое трудное было — даже не быт, а моральное состояние. Мы даже написали молитвенник, сейчас он везде есть, я в написании его участвовал. Молитва была о защите от всех бед. Молитва помогала. Молились мусульмане, молились евреи, католики и православные — все молились, и никто никому не мешал. Наоборот, помогали друг другу. Когда были наши праздники, нам помогали православные или мусульмане, мы в их праздники им помогали, за них работали. То же и с грузинами, и армянами, евреями — все дружили и помогали друг другу. Я могу немало историй об этом рассказать. Во время восстания было как в сказке: все друг другу помогали, друг друга спасали, можно сказать, — это и был коммунизм, это была наша Коммуна. Среди нас нашлись энтузиасты, активисты — образованные люди с сильным характером, которые нами руководили. Было «моральное» руководство, например, профессор, который нас, молодых, учил, как надо жить.
Лагерь был для нас школой, где мы многому научились. Были люди, которые наблюдали, чтобы между заключенными не было конфликтов, допустим, из-за хлеба, чтобы не воровали. Мы знали, кто руководит русскими, кто — украинцами. Потому что у нас был опыт, все были люди военные, еще на свободе участвовали в подпольных организациях, нам и организовываться было не надо — все знали свое место. Нигде больше такого не было. «В миру», на гражданке, было больше преступлений, чем в лагерях. Это было в 50–51 году, когда в зонах убивали «стукачей», но со стукачом не имел права разделаться человек другой национальности. Допустим, украинец «стучал» на меня — я тогда должен был согласовать это с украинцами, и они сами решали, что с ним делать
***
Украинке Ирине Тарнавской всего семь лет, когда арестовывают ее саму, ее мать и двух сестер. Младшей было пять лет, старшей — десять. Из-под Львова они попадают в окрестности Томска. Вспоминая лагерь, Ирина и сейчас не может сдержать слез.

Двадцать лет в аду. Невыдуманная история женщины из ГУЛАГа

За собственную жизнь ей приходилось бороться с крысами, голодом, блатными и начальством.

В какой-то момент лагеря ГУЛАГ стали чуть ли не самым интеллигентным местом в СССР. Учёных, писателей, актёров, чиновников, верхушку армии и многих других сажали за шпионаж и измену Родине. Собственную жизнь им приходилось выцарапывать в прямом и переносном смысле. А женщины…Многие здесь оставались женщинами.

«Мечтала стать детской писательницей»

Евгения Фёдорова мечтала стать детской писательницей, поэтому в 18 лет поступила в Брюсовский литературный институт в Москве. В личной жизни тоже было всё хорошо: в 1929 году она вышла замуж и через пару лет родила двоих сыновей.

К 1932 году казалось, вот она, мечта, начала исполняться. Евгения издала несколько детских книжек, работала внештатным корреспондентом. Поддерживающий во всём муж, дети, любимое занятие — ну что ещё вроде бы нужно для счастья.

В 1934 году отправилась работать в «Артек» для сбора материала. Впрочем, там не сложилось: «Чрезмерно бдительные комсомольцы обозвали меня классово чуждой и пролезшей», — вспоминала позже сама Фёдорова. Из лагеря Евгению выгнали.

Коллаж © L!FE. Фото © Wikimedia Commons

Она пошла на курсы экскурсоводов — занятия проходили на Кавказе в селе Красная Поляна, где Евгения и встретила Юру — молодого, яркого, красивого. От его докладов млели все девушки курса. А он обратил внимание на Женю.

Читать еще: Година со дня смерти как поминать

— С первого же дня мы понравились друг другу и стали проводить много времени вместе, — пишет Евгения. Даже семья отошла на второй план: «Конечно, мои дети и моя семья создавали проблемы в наших отношениях с Юрой. Хотя к тому времени я уже собиралась расстаться с моим мужем — Маком».

Её восторгу, когда оказалось, что молодых людей «случайно» вместе послали на Красную Поляну экскурсоводами, не было предела. Совместное лето, романтика и много стихов. Было ли что-то большее, Евгения корректно умалчивает. Так прошло лето. Впереди было возвращение в Москву, поиски работы. Дорогой друг уехал чуть раньше, а Евгения продолжила работу.

Незадолго до отъезда из Красной Поляны её вызвали по срочному делу — выдернули прямо с экскурсии.

Затем был обыск (переворошили несколько фотографий — да и ладно), распоряжение взять с собой только самое необходимое.

Так я и не взяла ничего, кроме пустого рюкзака, который скорее по привычке вскинула на плечо, сунув туда тоненький томик Сельвинского «Тихоокеанские стихи»

В сопровождении офицера женщина отправилась в Сочинское управление НКВД. Там, как спустя годы напишет автор, ей встретился единственный человек, работающий в правоохранительных органах.

Когда Евгению привели на допрос, он дал ей шанс сбежать, оставив на столе её документы и бланки других допросов. Он рисковал своей должностью, свободой и жизнью. Ведь у арестованной были все шансы выйти с документами на свободу. Но намёк был не понят, она написала письмо руководству турбазы с просьбой передать все вещи матери. А затем… Москва, пересылка и ГУЛАГ. На допросах у следователя она узнала, что арестована по доносу. Юры.

Коллаж © L!FE. Фото © Gulag Barashevo // Виртуальный музей ГУЛАГа

В тюрьму она попала в свои 29 лет, в 1935 году. Закрыли по 58-й статье («Контрреволюционная деятельность»). В своих воспоминаниях, «На островах ГУЛАГа», писала, что попади годом позже — не выжила бы.

— Всех, кого по таким делам арестовали в 1937-м, — расстреливали, — писали позже в предисловии к книге.

До последнего оставалась надежда, что получится доказать свою невиновность. Даже заслушав в 1936 году приговор, ждала, что вот-вот всё выяснится.

Когда я сидела в Бутырской пересылке, мне казалось, что кому-то можно будет что-то доказать, переубедить, заставить понять себя. Я получила восемь лет лагерей

Война с уркаганами

Заключённых по политическим статьям отправили на Бутырскую пересыльную тюрьму. А уже оттуда — по различным лагерям. Первым пунктом, куда направили писательницу, стал лагерь в Пиндушах (Республика Карелия).

— В 1934 году сюда я возила туристов на экскурсии. Лагпункт был обнесён с трёх сторон колючей проволокой, с четвёртой синело Онежское озеро, — вспоминает она.

В камерах сидели с воровками, а порой и убийцами.

— В бараках мы жили вместе с урками, но их было меньшинство, и вели себя в общем мирно и прилично. Сначала только «раскурочивали» (грабили) новеньких. Около меня в лагере жила весёлая толстая и вечно взлохмаченная хохотунья. Она мне заявила без всякой злобы: «А часики-то всё равно уведу». На следующее утро я часов лишилась, — вспоминает Евгения.

Доказать уркам что-либо было невозможно. Причём не помогало в данном вопросе и начальство тюрьмы. На все попытки призвать к здравому смыслу ответ был один: «Не пойман — не вор».

Коллаж © L!FE. Кадр фильма «Замри-умри-воскресни!» / © Кинопоиск

Евгению направили работать копировальщицей в конструкторском бюро. Ей дали шестерых малолетних заключённых, которые проявляли хоть какое-то желание учиться.

С них взятки гладки, потому что они —малолетки. Нас сажают за невыход на работу в колонну усиленного режима — их нет. Нам урезают хлебную пайку до 200–300 граммов за невыполнение нормы. Малолетки свои 500 получают всегда

Поведение «детишек» было соответствующее. Они могли устроить налёт на ларёк, расположенный на территории лагеря, или где-нибудь повыбивать окна «по приколу».

К работе ученики отнеслись с любопытством, которое, впрочем, быстро сменилось злостью.

— Сначала им нравилось держать в руках новенькие циркули, они были польщены обществом арестованных по 58-й статье. Но вскоре детишкам это надоело. Когда мухи поедали тушь, разведённую сахарной водой, они вовсе выходили из себя. Возле чертежей стоял трёхэтажный мат, а кальки рвались на мелкие кусочки. Чудом успевали спасти чертежи, — вспоминает Евгения.

«Пир» на гнилой картошке

— Для узников лагерей гнилая картошка была настоящим белым бычком. Весь год начиная с осени женщин гоняли в овощехранилище перебирать картошку. Гнилая отдавалась на кухню, хорошая ссыпалась обратно в закрома. И так изо дня в день, пока не наступала весна и картошка не заканчивалась, — отмечает писательница.

В 1937 году нагрянул этап.

С вечера нас вызывали по формулярам с вещами и отправляли в пересылку. В основном заключёнными были представители интеллигенции

Всех объединяла 58-я статья и разные её пункты. Самый страшный — 58-1 — измена Родине. По ней полагалось 10 лет лагерей, которые порой заменяли расстрелом. Статья 58-6 — шпионаж, 58-8 — террор. Хотя большею частью над делами стояла цифра 19, что означало «намерение».

Фёдорову и остальных отправили в «Водораздел», лагпункт «Южный», что на Урале, в Соликамске. От баржи, на которой доставили заключённых, до самого лагеря было идти километров 18–20. При этом конвоиры не давали возможности обойти по обочине, где было более-менее сухо. Шли по дороге по колено в грязи и воде.

— Но вот наконец мы в лагере. Маленькая хатка-хибарка — единственный женский барак. На сплошных нарах здесь живут 34 человека — всё женское население лагпункта. Пропорционально растущей жаре множилось полчище клопов, выгоняя нас из барака, — вспоминает женщина.

Варили затируху на бульоне из толчёных костей. Этот порошок плавал в супе, напоминая по виду нерастворимый гравий. Я приносила ведро и раздавала варево по мискам. Ели медленно и молча. Потому что когда начинали говорить, то голод снова оживал

С крысами была настоящая война. Они словно чувствовали, когда заключённые будут есть, и приходили незадолго до этого.

— Кричать: «Брысь вы, окаянные!» — было бесполезно. Чтобы прогнать их совсем, надо было потопать ногами и запустить в них чем-нибудь, — пишет Евгения.

Коллаж © L!FE. Фото © Wikimedia Commons

— Осенью 1937 года пришли первые посылки. Их выдавали в хибаре возле изолятора. Начальство забирало себе всё что понравится, а остальное отдавало нам. На владельца заветного ящичка со съестным налетала свора уркаганов и отбирала всё, — такой уже не первый гулаговский урок выносили заключённые.

Вскоре 58-е стали ходить за посылкой со своей сворой, чтобы отбиваться от налётчиков. Евгении прислали апельсины, халву да сухари. Донести до барака помогли другие заключённые по той же статье и «товарки» из барака. «Подарок судьбы» было необходимо разделить со всеми.

— Ты молодая ещё, всю жизнь себе испортишь, а мы поможем, если с нами работать не будешь, — услышала она от лагерного начальства осенью 1937 года.

Отпираться всё равно смысла не было. После «Водораздела» на худшие условия, кажется, могли послать только прямиком в ад. Но и он имелся в распоряжении начальства главного управления лагерей и мест заключения.

— В итоге я сказала «да» с твёрдым намерением бежать. Меня направили на «Пудожстрой» (Карелия) узнавать, не занимаются ли бывшие государственные вредители своим вредительством в пределах лагеря. Это была проверка, — пишет автор.

Около Онеги была гора Пудож, там обнаружили ценные и редкие породы руды. Но они не плавились в доменных печах. И вот заключённые — металлурги, электрики, химики — создали экспериментальную установку вращающихся электропечей, где плавились титан и ванадий, из которых состояла руда.

Условия здесь были, по меркам гулаговских лагерей, просто сказочные. Жили вчетвером в комнате. Была даже столовая — что-то вроде современной кают-компании на теплоходе.

Вскоре начальство вызвало на ковёр, стало выспрашивать про тех или иных людей. Евгения честно сказала, что её раскрыли: стукачей в лагере вычисляли мгновенно. Ещё пара недель безуспешных попыток и… пересылка.

Сидели за людоедство

Новым, а точнее уже очередным, местом стал «Швейпром», что недалеко от города Кемь в Карелии . Рабочий день продолжался по 12 часов. Две-три пятиминутные передышки и одна 20 минут — на обед.

Было довольно много украинок. Они сидели за людоедство во время голода в 1930-х годах

Их переправляли из «Соловков». Как вспоминает писательница, все женщины шли работать молча с невыспавшимися лицами. Казалось, с невидящими глазами.

Наступило 22 июня 1941 года

Коллаж © L!FE. Кадр фильма Gulag Vorkuta / © Кинопоиск

Ещё до рассвета мы услышали взрывы. Официально никто не объявлял, но мы все знали, что началась война с Германией

Мужчины бросились с заявлениями с просьбой забрать на фронт. Женщины — в надежде стать медсёстрами, санитарками — кем угодно. На фронт никого не взяли, но всем было велено собираться на этап.

— Соликамск. Мужчины все работали на лесоповале, а женских бараков было всего два. В одном — несколько лесоповальных бригад и служащие финчасти, бухгалтеры, обслуга кухни, прачечной, лазарета. Во второй жили уркаганки, которые никогда не работали, но обслуживали мужское население лагеря, — пишет автор.

В 1943 году Евгения попала в больницу в Мошеве (Пермский край). В какой-то момент женщина переболела сепсисом. Пока разбирались с документами, уже практически вылечилась сама. Но раз бумажка есть — надо везти.

Постепенно научилась у врачей основам профессии, стали даже выпускать на ночные дежурства у туберкулёзников, иллюзий по выздоровлению которых никто не питал.

Если, случалось, приходила дополнительная пайка, хирурги старались разделить её между теми, у кого есть шансы на жизнь. Едва не дрались, доказывая, что их больной достоин

Летом 1944 года — с вещами на выход. Дали денег ровно на дорогу и распределили в больницу трудармейцев в Бондюжинском районе Урала.

— Так странно идти куда-то без конвоира сзади. Впервые за девять лет. Без единого документа в кармане, но я на воле. На воле.

Госпиталь, куда распределили Фёдорову, стоял на реке Тимшер. Пациентами были заключённые местного лагеря, большинство из которых приходили уже в больницу как в последнее пристанище. У многих была дистрофия.

— Трудармейцы на лесоповале медленно, но верно погибали, превращаясь в доходяг, не способных держать топор в руках. Дикие условия жизни в насквозь промерзающих зимой бараках, негодная одежда. Это приводило к голодному пайку в 200 граммов хлеба, неминуемой дистрофии, — вспоминает Евгения.

Из 10 бараков только один предназначался для тех, у кого были шансы выжить. Из остальных никто больше в лагерь или на работу не возвращался.

Вскоре приехала мать Евгении вместе с младшим сыном Вячеславом. Старшему к тому моменту было 16 лет, он не поехал на Урал к матери-заключённой. К тому же он готовился к поступлению в нынешний МФТИ, не сообщая о «родительском прошлом».

Уже бывшая заключённая получила паспорт без права проживания в стокилометровой зоне больших городов, но даже наличие хоть какого-то документа было в радость. Семьёй они переехали в Боровск, что близ Соликамска. И вроде всё начало налаживаться. Так прошло пять лет.

«В Сибирь. Навечно»

— Вторично арестовали меня в конце марта 1949 года, — вспоминает женщина.

По словам автора, всех, кто сидел в 1930-х по 58-й статье и выжил, собирали и отправляли в Сибирь навечно. Так Евгения оказалась в Красноярске. В самом городе и его окрестностях Фёдорова работала медсестрой.

Долгожданная реабилитация произошла лишь в 1957 году. Сыновей к тому моменту выгнали из МФТИ из-за тёмного прошлого матери. Евгения переехала с матерью в Москву, получила комнату в коммуналке на Кутузовском проспекте. Через два года стала работать над воспоминаниями.

Нам с сыновьями удалось уехать в Америку

О том, как удалось сбежать из Страны Советов, автор умалчивает. Она жила в Нью-Йорке, Нью-Джерси, выпускала детские книги, много путешествовала. Скончалась в Бостоне в 1995 году.

Читать онлайн «Записки врача. Воспоминания о ГУЛАГе»

Автор Недовесова Вера Григорьевна

Началась тюремная жизнь

Перед арестом

Вернувшись в декабре 1936 года с Чрезвычайного съезда советов на котором была принята новая Конституции СССР, первый секретарь астраханского горкома партии собрал у себя дома несколько человек, и нас с мужем* в том числе. За столом хозяин дома много и интересно рассказывал о съезде. Вдруг я услышала чьи-то слова: «Ну теперь начнутся массовые аресты».

* Василий Янович Сусаров — врач, заведовал облздравом в г Астрахани. Расстрелян в 1938 году, впоследствии реабилитирован.

Жизнь между тем текла как будто спокойно, размеренно. Я работала над диссертацией, занималась со студентами. Муж также трудился. Встретили 1937 год. Я списалась с заведующим кафедрой патанатомии Саратовского мединститута и повезла ему свою работу на рецензию. И вдруг в Саратове к своему ужасу узнаю, что профессор арестован.

С начала 1937 года и в Астрахани начали «исчезать» некоторые партийцы и беспартийные тоже.

Из нашего мединститута первым пострадал заведующий кафедрой гистологии. Говорили, что он обвиняется в национализме (он — белорус). Вторым репрессировали заведующего кафедрой общей гигиены. Я помнила, как на одном из заседаний кружка по изучению марксизма он горячо доказывал, что проституция — тоже форма труда для проститутки даже тяжелого. Говорили, это послужило одной из причин его ареста.

Несколько позже арестовали швейцара института. По слухам, он сознался, что много лет был шпионом каких-то государств.

С мая муж отметил, что к нему значительно ухудшилось отношение в партийных кругах, и однажды, придя с заседания партийного актива, объявил, что его исключили из партии. Через несколько дней сняли с заведования облздравом. При исключении из партии объявили, что под его руководством новый родильный дом построен вредительски, пользовать его нельзя. Однако, побывав в Астрахани в 1972 году, я убедилась, что этот самый роддом благополучно функционирует с полной нагрузкой.

Муж еще работал в мединституте. Время было каникулярное, и мы с ним и с дочкой уехали в Ленинград. Здесь мы занимались в библиотеке им. Салтыкова-Щедрина. Я видела, как мучительно трудно мужу писать в анкете — «беспартийный». Он сын рабочих — и по матери, и по отцу. Вырос в бедноте. Партии был предан беспредельно. В партию был принят 16-ти лет, когда работал в селе избачом. И он — «беспартийный».

В начале августа мы приехали в Москву к моей сестре, и на другой день муж выехал в Астрахань.

Одиннадцатого августа я получила телеграмму за подписью мужа: «Немедленно возвращайся домой». Оставив дочь в Москве, я выехала в Астрахань. На вокзале меня встретил тесть моего брата и рассказал, что одиннадцатого августа моего мужа арестовали и дома у нас только няня. Жили мы с ним в одном доме, но ехать вместе со мной он отказался из-за боязни за себя и свою семью. Взяла я извозчика и поехала одна. Путь мой лежал мимо квартиры двоюродной сестры, очень близкой мне. Заехала я к сестре. Увидев меня. Рая явно испугалась, дальше передней не пустила и, не дожидаясь моих вопросов, заявила, что ничего-ничего не знает о моем доме, слышала только, что муж мой арестован. Не поинтересовалась, где моя дочь, и быстро выпроводила. Извозчик меня ждал. Приехала я домой. Нянечка встретила меня сердечно, плача, рассказала, что мужа арестовали одиннадцатого августа, разрешили послать мне телеграмму, проверенную следователем, затем отдали ее няне и велели утром отправить. На следующий день после моего приезда позвонил из НКВД следователь, назвал свою фамилию — Трушин, объяснил, что ведет дело мужа, и поинтересовался, привезла ли я дочь. Узнав, что я вернулась без дочери, одобрил. На вопрос, возможны ли передачи и какие, ответил, что разрешается передавать белье, деньги же и продукты не следует посылать, так как у них есть все, вплоть до фруктов. Разрешается передавать и газеты. И я ровно год передавала белье и четыре месяца газеты, пока не узнала, что никогда ни одна газета не была передана. Чистое белье передавали, а грязное не возвращали.

Читать еще: Как поминают на сороковой день

В сентябре 1939 года началось мое полное одиночество. Дочка была в Москве. Со мной жила ее нянечка, прекрасной души человек. Больше ни с кем общения не было. В октябре 1937 года меня уволили из мединститута, где я была ассистентом на кафедре терапии, с оригинальной формулировкой: «по собственному желанию и политическому недоверию». В институте я проработала около 15 лет. К этому времени ряды партийных работников в Астрахани заметно поредели. Застрелился председатель горисполкома, повесился заведующий коммунальным отделом.

В инфекционной больнице, где мне удалось устроиться, имелось и детское отделение. В Астрахани в 1937 году создали детский дом для детей «спецконтингента», как обозначали репрессированных родителей. Оттуда к нам в различные отделения поступали заболевшие дети. Очень запомнились мне брат и сестра лет двенадцати. Отец у них работал торгпредом в какой-то стране. Репрессировали и его, и жену. Дети были присланы в Астрахань из Москвы. Оба ребенка поступили к нам с брюшным тифом. Трогательную картину представлял нежный, внимательный уход брата за сестренкой. Я их приняла и направила в одну палату. Когда детей переодевали в больничное, из карманов одежды мальчика посыпались бумажки. Оказалось, это почтовые квитанции. Дети писали Сталину, Ворошилову, Молотову, что их родители честные коммунисты и что их надо немедленно освободить.

Во время одного из моих ночных дежурств по больнице обратилась ко мне старушка-эстонка, плохо говорящая по-русски, с просьбой проверить, нет ли в больнице ее внука. У нее единственная дочь, которую вместе с мужем арестовали, и забрали куда-то маленького их сына, внука этой старушки. Долго она искала внука. Наконец ей дали справку, что мальчик помещен в дом малютки в Москве. Там сообщили, что ребенок направлен в Астрахань в детдом спецконтингента. Бабушка приехала в Астрахань, но в, детдоме выяснилось, что ребенка отдали на патронаж гражданам, их фамилию и адрес указали. Но они с ней и разговаривать не захотели, сказали только, что мальчик заболел, его сдали в инфекционную больницу. Сначала она искала ребенка по фамилии его родителей, не нашла, стала искать по фамилии «воспитателей». Нашла. Ребенок поступил с корью, с очень тяжелой формой, и в больнице умер. Никто за телом не пришел, его похоронили в общей могиле, как беспризорного.

Через год в Темлаге меня разыскала мать этого ребенка. К тому времени просочились сведения, что в Астрахани есть детдом, где содержатся дети репрессированных москвичей. Узнав, что я врач из Астрахани, она обратилась ко мне — не знаю ли я что-нибудь о ее мальчике. Пришла она ко мне с вышивкой в руках. Вышивала для сынишки тюбетейку. Посмотрела я на эту тюбетеечку и поняла, как она надеется на встречу. Мальчик, похороненный в общей могиле, и был ее сыном. И не хватило у меня силы сказать ей правду. Ответила, что за время моей работы в инфекционной больнице этот ребенок не поступал — пусть живет надеждой, время ей поможет. Был у меня любимчик в больнице. Очень я привязалась к этому мальчику. Однажды из того же детдома привезли мальчика четырех лет — Федю Иноземцева (он говорил — «Аноземцев»). Поступил он с корью. Коревое отделение ремонтировалось. По приказу главного врача его положили в ординаторскую моего отделения, где кроме меня никто не бывал. Одежды для него не было. По моей просьбе сшили ему пижаму из пестрой фланели. Пижама заменяла ему дневную одежду, но он и ложась спать не хотел ее снимать. Пришлось мне дома (с помощью нашей нянечки) сшить ему вторую пижаму, тоже пеструю. Тогда он соглашался переодеваться для сна. Мальчик хорошо, грамотно говорил. Ко мне привык быстро. Рассказывал, что у него есть папа и мама, но они куда-то уехали, и он «теперь живет в доме, где много деток и не все детки хорошие». Как-то он увидел через окно легковую машину и сказал, что и у папы есть такая машина. Каждое утро он выходил к воротам больницы встречать меня. Он очень волновался, если я задерживалась. И я старалась приходить пораньше. Когда Феде дали ложку для второго, он сказал, что он мясо ест вилочкой. Принесла я ему вилочку, с которой он прекрасно справлялся. Как-то целый день он был задумчив, плохо ел. Оказалось, что он хочет красную конфету, как ему бабушка приносила. Я много доставляла ему конфет красного цвета, но все это было не то. Однажды я увидела и купила конфеты — малинки, крупные, Довольно грубые, без оберток. Это оказалось то, что было его мечтой. Он долго смотрел на малинки, гладил их и все, видимо, не решался есть.

Мы с Федей очень привязались друг к другу. Жаль было расставаться с ним. Выдержала я его до полном выздоровления. Рассказывала ему сказки, учила стихам. К моему огорчению, с ним пришлось расстаться, и больше я о нем ничего не знаю, а очень жаль.

Надеюсь, что мать его нашла, если выжила.

Я ни у кого не бывала и ко мне никто не приходил и не звонил по телефону. Не только знакомые, но и родные боялись общаться со мною. И вот однажды возвращаюсь с работы, а дома всюду стоят в вазах цветы. По словам няни, приходило много молодых людей и девушек, принесли цветы, сказали, что придут вечером. Действительно вечером явилось восемь моих бывших студентов, ныне врачей. Все они из разных городов приехали в отпуск. Узнали о моих бедах, решили навестить. Пришли с конфетами, тортом. Прежде всего я спросила, не боятся ли они контакта со мной, как наши астраханские знакомые.

Мы провели чудесный вечер. Я попросила каждого рассказать о его первом дне работы. Было много забавного, курьезного, но и первых огорчений хватало. И парни, и девушки уверяли, что скоро все несчастья кончатся и у нас опять будет счастливая семья. Спасибо им великое за этот вечер!

К годовщине со дня ареста мужа я начала подумывать, что меня не арестуют, и выписала дочку домой. Дочь приехала незадолго до начала учебного года. .

В. Лазарев — Поживши в ГУЛАГе. Сборник воспоминаний

В. Лазарев — Поживши в ГУЛАГе. Сборник воспоминаний краткое содержание

Авторы сборника — люди, прошедшие через ГУЛАГ. Через тюрьмы, допросы, издевательства, карцеры и камеры смерти, этапы и лагеря. Они работали на лесоповале и в рудниках, голодали, болели, теряли товарищей. Но в нечеловеческих условиях, при любых обстоятельствах — будь то стычки с лагерным начальством или конфликты между политическими и уголовниками — они умели отстоять свое достоинство.

Составитель: Александр Солженицын.

Поживши в ГУЛАГе. Сборник воспоминаний — читать онлайн бесплатно полную версию (весь текст целиком)