Воспоминание об отце

☦ приход Воскресения Христова ☦ село Карабаново

А. И. Эдельштейн. Воспоминания об отце Николае Эшлимане.

С о. Николаем Эшлиманом. Юра познакомился вскоре по приезду в Москву в аспирантуру в 61 г. Семья о. Николая жила тогда в огромной перенаселенной квартире на Пушкинской, куда привел Юру другой временный жилец этой коммуналки, наш бывший друг — психиатр. Познакомившись, они сразу подружились — у Юры был уже свой церковный опыт, было много общих интересов. Именно о. Николай познакомил потом Юру с Ведерниковыми.

О. Николай тогда совсем недавно начал свой священнический путь (около 2-х лет как был рукоположен, из них больше года был дьяконом). И теперь служил на своем первом самостоятельном приходе в c. Пречистом под Монино. Юра сразу же стал ездить к нему читать и проводил там почти все свое свободное время. Я же познакомилась с ним летом 62г., а с осени,когда наступило время моего 2-х годичного пребывания в Москве, стала стала часто бывать и на городской квартире, и в Монино.

В их большой «2-х палубной» комнате на Пушкинской тогда всегда было людно и весело. Кроме о. Николая и Ирины, был маленький сын Саша, мама о. Николая Елена Николаевна, маленькая круглая «баба Ганя», нянчившая еще самого о. Николая, а теперь Сашу, и неизменный зверинец — две здоровых собаки, попугай и черепаха. Собаки были достопримечательностью всей улицы Пушкина — когда Юра прогуливал их, он возвращался красный от комплиментов. Шелковый шоколадный сеттер Кадо (прямой потомок псарни Геринга, как уверяли) был вскоре отдан подмосковному охотнику, что гораздо более соответствовало его характеру, чем жизнь в коммуналке, а черный королевский пудель Тиль, ласковый общий друг, прожил у них еще около 20 лет.

Мои первые беседы с о. Николаем состояли, в основном, из «бунта», но терпение он терял редко, улыбался своей ясной детской улыбкой, и отношения у нас были хорошие. Когда на Пушкинской не было гостей, а были мы либо вдвоем с Юрой, либо я одна, он подолгу играл нам на рояле и, по-моему, играл глубоко. Живописи я его в те годы видела мало, определенного впечатления как-то не сложилось, а иконы он писал уже позже, когда я его совсем не видела. Любил поэзию, мог часами слушать Цветаеву, с которой я тогда не расставалась.

Пречистенскую его церковь я очень полюбила, хотя, вообще, к церкви не имела тогда никакого отношения. Конечно, и сама по себе она была очень хороша — целомудренная, белокаменная, уютная, — но дело было не только в этом. Была тогда во всем гармония — освобождение от городской сутолоки, совместные поездки в электричке, чудесная дорога — по лугам, перелескам, молодым ельникам и освещавшее всю эту дорогу белоснежное сияние «нашей церкви» — вершины ландшафта, конечной и высшей точки. Тогда я не знала, что так на Руси стоят почти все деревенские церкви. Было всегда и счастье самой встречи — Юру о. Николай очень любил и при каждой встрече неизменно сиял искренней радостью.

Иногда мы оставались там, в просторном церковном доме, на 2-3 дня, собирали маслята под крошечными елочками в посадках (при нас этот лес так и не успел вырасти), а когда Юра после службы оставался еще с о. Николаем в церкви, я либо сама, либо с сестрами-монашками, которые тогда почти постоянно жили в сторожке, готовила еду.

Церковь под Монино для меня не просто поэтическое воспоминание. Это была первая церковь в моей жизни и в те годы — почти единственная. Понимала службу еще плохо, но ходила почти всегда, когда бывала там. Трудно, конечно, утверждать это теперь, но вполне возможно, что если бы на моем пути не было о. Николая, церковь для меня оставалась бы чужой еще на долгие годы, если не навсегда. Тогда мне не с кем было сравнить его, но и позже, когда перед глазами было много уже Богослужений, и плохих, и хороших, я всегда осознавала, что его, действительно, сравнить не с кем. Будучи человеком творческим, он каждую службу «творил» с тем вдохновением, которое дается только благодатью. Прекрасный слух и глубокий сердечный голос, чуткий глаз художника, не только не терпящий фальши, но во всем стремящийся к гармонии — жесте, шаге, цвете. Это благодатное вдохновенье чувствовалось всеми — старыми и молодыми, образованными и необразованными, поэтому уже первая его церковь почти сразу стала местом паломничества, и так продолжалось на всех последующих его приходах, куда неизменно приезжали его прежние прихожане, затрачивая для этого по нескольку часов на дорогу.

Именно эта все возрастающая популярность и послужила уже в 63-м году причиной перевода его на более скромный приход в деревню Куркино, а менее чем через год — в Павшино, где вместо церкви я помню какое-то непонятое здание из красного кирпича, много пыли и строительного мусора и совершенное отсутствие зелени. На этом пребывание о. Николая настоятелем и кончилось. В 64-65 гг. он служил вторым священником в Гребнево, затем, до снятия регистрации в 66 г. — в Покровской церкви в Лыщиковом переулке в Москве.

Куркино тоже было местом живописным (и церковь, помнится, стояла на горе), но всё-же не таким радостным, как «наше» первое место. Однако, именно здесь о. Николай крестил меня и венчал нас, и событие это сопровождалось нагромождением странных и нелепых помех. Юра вдруг по дороге к Анатолию Васильевичу в Переделкино сел в какую-то другую электричку, чего с ним никогда не бывало, ни до, ни после, а когда он пересел и, наконец, добрался до А. В., оказалось, что у него отлетела подошва, так что приехали они оба с большим опозданием, сильно переволновались, к тому же все мы почему-то пошли к церкви в Куркино не прямо по тропинке в снегу, а далеко в обход, и в результате всё состоялось на несколько часов позже, чем было намечено. Но зато о. Николай радовался потом, как ребенок, вспоминая, как мы «их» победили. Надо заметить, что эта мысль не была для него случайной. И тогда, и потом, во время духовного общения со мной, да и в общих беседах он не раз настаивал, что «он» силен и что забывать об этом не следует. По той страстности, с которой он иногда это говорил, нетрудно было догадаться, что это его внутренний, мучительный для него опыт.

К 63-му же году относится покупка дома в Бутаково, в котором и сейчас живет Ирина Дмитриевна. Вместе с домом Ведерниковых в Переделкино этот дом среди лугов и с Москвой-рекой за забором, стал в 63-65 гг. нашим любимым местом встреч с близкими людьми. Никогда не исчезнут из нашей памяти большой круглый стол в углу, за которым мы до ночи просиживали с о. Николаем, прогулки по берегу реки, шаткий мостик, на котором мы стояли до тех пор, пока комары окончательно не прогоняли нас спать. С самого начала собаки, кошки разных пород и попугай стали равноправными членами семьи этого дома. Но нашим неизменным другом оставался долгожитель Тиль, то сидящий с нами на равных за столом над своей тарелочкой, то расположившийся удобным ковриком для ног под столом. Умер он лет 20-и, седой и слепой, а навязаные Ириной из его «овечьей» шерсти свитера, возможно и сейчас живы.

О Николай в те годы был человеком не только вдохновенным, но и очень внимательным и теплым со всеми, кто обращался к нему — и не только как к духовнику. Но особенно меня тогда поражала его способность обращаться с детьми. Как-то, когда Саша в очередной раз не желал слушаться, и мы заговорили об этой «животрепещущей» для нас проблеме, он сказал, очень уверенно и, вместе с тем, с грустью, — никакого воспитания не нужно, только любовь. Если есть настоящая любовь, дети это сразу чувствуют, и тогда всё получается. Он, конечно, был прав,хотя и сам иногда забывал, что любовь эта должна быть еще и деятельной.

Как духовник, о. Николай подходил к детям удивительно хорошо. Это я наблюдала и в отношении своего старшего сына, и в отношении других детей. Дети платили ему полным доверием — наверное, сразу же чувствовали в нем такого же ребенка, только более мудрого и терпеливого.

Когда писалось известное открытое письмо Патриарху, я в Москве бывала уже только наездами. Третьего активного участника этого документа (о котором знают немногие) я недолюбливала, относилась к нему с недоверием, и сразу как-то подумала, что раз в это дело вмешался Феликс, хорошего уже ничего выйти не может. Однако, мотивы самого о. Николая мне были тогда очень близки, и в искренности его я никогда не сомневалась. Так получилось, что мы с Юрой были свидетелями события, которое и послужило главным толчком к написанию этого письма. Мы как раз приехали в Гребнево на денек к о. Николаю, который был болен, и принимал нас, лежа в постели. Я тогда исповедалась у него под вечер, а потом мы сидели за ужином, придвинув стол к его кровати, и тут вдруг женщина принесла ему циркуляр Патриарха, о существовании которого мы знали только понаслышке. До сих пор помню, какое тяжелое впечатление произвел тогда на больного о. Николая этот документ. Именно в тот вечер, видимо, и созрело в нем окончательное решение что-то делать, как-то пытаться исправить положение дел в русской Церкви.

Не берусь обсуждать сейчас правомерность избранных методов — в наше время об этом велось много разговоров, звучало много разных мнений. Знаю только, что личная судьба о. Николая как-то уж очень быстро повернулась трагически. Когда он перестал служить, он еще некоторое время осознавал себя священником, совершал богослужение, принимал своих духовных детей, но продолжалось это недолго — м. б., около года. Когда же мы после этого периода встретились, несколько месяцев спустя (они с Ириной неожиданно приехали к нам в Рязань, где мы тогда работали), то я с горечью увидела совсем другого человека. Возможно, это был самый плохой период его жизни — вместе со священством из него как-бы вынули душу. Помню, ощущение это доходило у меня прямо-таки до физической боли. Вроде и тот человек и не тот — другие жесты, другие слова, другие интонации. И ничего от былой гармонии, всё как-то не попадало в цель, всё било мимо.

Виделись мы в последующие годы редко, а летом 71 г. я узнала, что он ушел из семьи окончательно. Восприняла я тогда известие об этом очень остро, проплакала весь вечер, как будто хоронила очень близкого человека. Как раз незадолго до этого, когда я подумала по какому-то поводу, что еще в его силах попытаться служить, я написала ему длинное письмо (единственное за все годы нашего общения), где я умоляла его не упускать такую возможность и напоминала о том, кем он для нас всех был в свое время. Письмо это должен был передать Юра, но не нашел для этого удобного случая — видно, моим словам уже не суждено было дойти до него.

Жизнь его в новой семье мы уже близко не знали, видели его за эти годы считанные разы, да и то, когда он уже был серьезно болен и почти не вставал. Могу лишь догадаться, как мучился, как хотел потом объединить всех любимых, и прежних, и новых. И надо сказать, что его долгая болезнь, а затем смерть это дело за него совершили.

По своему собственному впечатлению от последней встречи и по впечатлениям тех, кто виделся с ним эти годы более регулярно, я знаю, что он к концу жизни во многом изменился, в нем чувствовались и глубина и твердость.

По всему светлому, мягкому облику своему, внутреннему вдохновению, искреннему участию к людям, которые все мы знали в пору его священства, о. Николай был человеком неповторимым — и тем да и будет помянут.

Остается лишь добавить, что у Юры за всю жизнь более близкого друга не было, что сам о. Николай неизменно сиял от любви к нему, что два священника дарили ему свои наперсные кресты за многие годы до его священства — о. Андрей и о. Николай.

май 1985 — апрель1986

(о. Николай Эшлиман 1930-1985.

Записки начаты через два дня после его смерти)

Стихи в память об умершем папе от дочери

Зажгу на кладбище свечу,
Пускай горит она до тла.
И у могилки прошепчу,
Ну вот я папочка пришла!
В земле холодной и сырой,
Наверно замерзаешь?
Вставай! Пошли уже домой!
Ведь как и мы скучаешь!
И хватит домом называть,
В земле глухую яму.
Я так хочу тебя обнять,
Ещё и Брат и мама.
Ну возвращайся! Хватит спать!
Смотри, как солнце светит!
Я помогу оттуда встать,
Ты только дай мне знать!
Скажи, что это шутка,
И вместе посмеёмся.
И за руки, как в детстве,
домой пойдём!!

Опять тоска сжимает крепко лапы
Впивая когти в глубь души моей,
Мне всё сильнее не хватает папы.
Шесть миллиардов на земле людей,
Но среди них — ни одного, поверьте,
Кто б эту пустоту заполнить смог.
Живу надеждой встречи после смерти,
У Вечности переступив порог.
Всё больше, больше копится усталость.
Пускай тоска не разнимает лап,
Я где-то там малышкою осталась,
А доченьки сильнее любят пап.

Да, я взрослая, всё понимаю,
но не легче от этого жить!
Всё равно я безумно скучаю!
Продолжая всё так же любить!
Продолжая о папочке думать,
И о нём, о живом вспоминать.
Задевая сердечные струны,
Что его никогда не поднять.
Что его никогда не услышать,
Что его никогда не дождаться.
Он наверно всех облаков выше,
В неизведанном божьем пространстве.
Он нас видит, конечно же видит,
И как мы, так же скучает.
Он как ангел за нами летает,
Что бы быть к нам хоть чуточку ближе.
Он конечно хотел бы вернуться,
Но уже никогда не сумеет,
В этом мире ему не проснуться,
Его сердце ничто не согреет.
И от этого только больнее,
Но не думать о нём не возможно.
С каждым днём на душе тяжелее,
И смириться, папулечка, сложно.
И не лечит проклятое время,
И не стягивает эти раны,
А внутри пустоту не восполнить,
Я бороться с собою устала!
Я хочу на всё плюнуть, забыться.
И с улыбкой вернуться домой.
Там увидеть счастливые лица,
И что б папочка снова живой.

Он был со мной. Всегда и всюду
Смеялся,плакал и грустил.
Бездонных глаз я не забуду.
И знаю — он меня любил.
Я знаю,что бы ни случалось
Он защищал всегда меня
И только память мне осталась
О нем. И я виню себя
Что не смогла я попрощаться,
Что не успела я понять
Что суждено мне с ним расстаться,
Его навечно потерять.
Я знаю точно,заслужила.
Его сберечь я не могла.
Но до безумия любила
И буду я любить всегда.
Пусть он сейчас меня не слышит,
Но знаю я,что видит он
Как тяжело без него дышит
Та,что звала его отцом..

Приходят дни, уходят ночи.
А сердце плачет и зовёт.
Ты знаешь. где-то рядом очень
Тебя всё время. дочка ждет.
И дочка. имя в сердце держит.
Храня, как талисман, в груди.
И шепчет тихо ( вдруг услышишь):
» Я так скучаю. . .приходи. »
И ты придешь, услышав будто.
И будешь сон оберегать.
И как туман растаешь утром.
А дочка. снова будет ждать.
И поплывут за днями ночи.
Тоску не вырвать из груди.
Всё шепчет дочка. тихо очень:
» Я так скучаю. . .приходи.

Когда на небе звезды зажигают,
Одна из из них твоя-я это знаю.
Уж много лет ты светишь ярким светом,
А здесь все так же, то зима. то лето.
Такой же день и точно так же жить. стремяться люди.
Устав от слез живет твоя семья.
все как обычно, но вот только без тебя.
Скажи как там на небе ты живешь?
А есть ли злоба, зависть там и ложь?
Такого там наверно не бывает,
и хитрости и подлости никто не знает.
Обрел ты там покой и нашел себе приют,
а знаешь, здесь тебя как прежде ждут.
Пусть говорят, что годы лечат, боль стирают,
Но что же сердце ноет, силы нет,
от взгляда одного на твой портрет.
О, как недолгим был земной твой век,
Мой самый лучший папа, мой самый близкий человек.

Время не лечит, время щадит
Но сердце как прежде,все так же болит.
Больше не встречу, не услышу тебя
Как ты дочурка,родная моя?

Нам к сожалению всем не дано
Вспять повернуть, что хотелось давно.
Время не лечит, время спешит
Это оно все судьбы вершит.

Жаль нам тебя,чего не успел.
Все что ты в жизни этой хотел.
Мимо прошло, но увы не вернуть.
Выбрал дорожку с ангелом в путь.

Сегодня 10 лет как не стало моего папы.
10 лет тебя нет… 10 лет…
10 лет — это целая вечность…
10 лет без тебя … 10 лет…
Лишь теперь понимаю – навечно…
Как же так, папа, милый родной
Навсегда ты ушел, не прощаясь
10 лет, 10 лет…
Без тебя 10 лет задыхаюсь…
Папа, милый смотри, как мы выросли –
дети и внуки!
Как же хочется нам прижаться к груди
и навек позабыть о разлуке…
Но теперь лишь к могиле иду
и глаза закрываю устало…
10 лет для огромной беды,
10 лет –чтоб забыть — это мало….

Ну,здравствуй, папа. .. вот, пришла к тебе пораньше.
Прости, что долго так не виделись с тобой.
Я так запуталась, не знаю, как жить дальше.
Беда опять приходит следом за бедой.

А помнишь, папа, как встречали Дни рожденья ?!
Как, вместе радуясь, шутили веселясь.
Как, все ненастья нам казались наважденьем.
Как, вместе к чёрту посылали ТУ напасть.

Твои советы, как же кстати пригодились —
Чтобы была я в этом мире всех сильней.
По ним, поверь, я как по азбуке училась.
Смогла по ним же, научить своих детей.

Ещё, ты, папа, научил меня не плакать.
Судьбе своей, не поддаваться ни за что.
И если — трудно, никогда не надо падать.
И в жизни этой, не бояться ничего.

Эххх. .. если б знал бы, как тебя мне не хватает!
Слеза упала!(обещала ж я без слёз).
Из сердца в землю, через душу протекая.
К тебе, родной мой, сквозь ромашковый погост

Ветер в окна задувает. сушит мокрые ресницы.
Как тебя нам не хватает! на плече твоём забыться,
Невозвратная потеря. словно душу надломили.
До сих пор ещё не верю, что ты где-то в звёздной пыли.
В сердце боль воспоминаний. а сиреневые тени
В равнодушии касанья мне ложаться на колени.
Задувает в окна ветер. от тебя он прилетает.
А тебя на этом свете не хватает. не хватает.

Как тяжело на свете
Терять родных людей.
Ничем уж не заменишь
Родительских корней.
Когда мой папа умер,
Так было тяжело! И боль в душе осталось,
Хоть много лет прошло.
Он в снах приходит редко,
Но в мыслях вижу я
Его портрет далекий.
Хранит его земля, Душа его летает
В далеких небесах,
За мной он наблюдает
С любовью и слезах.
Порой так не хватает
Его поддержки мне, А сердце мое знает:
В раю он, не в костре.
Так хочется прижаться
К ЕГО ГРУДИ большой
И встречей наслаждаться.
Как в детстве, всей душой! Услышать его голос,
Ласковый, родной,
И строгий, и сердитый,
Родительский такой.
Как дороги мгновенья
Всех наших милых встреч, И эти встречи могут
Огонь души разжечь.
Огонь этот поможет,
Даст силу к жизни мне.
Отец! Приди на встречу
Хотя бы в моем сне!

Ты теперь за небесной чертою
Мой любимый, родной человек
Смерть безжалостной, жесткой рукою
Отняла тебя, папа навек

Мне не будешь давать ты советов
Не увижу твой любящий взгляд
Я не буду тобою согрета
Кто же в смерти твоей виноват?

Нет! Никто! Просто так получилось
Ты в объятьях у Бога теперь
Моя жизнь без тебя изменилась,
Сердце стало как раненый зверь.

Без тебя оно бьётся иначе
И печаль рвет его на куски
Мое сердце тоскует и плачет
Душу крепко сжимают тиски.

Твой покой я слезой не нарушу
Буду светлою памятью жить
Тишину научилась я слушать
И тебя бесконечно любить.

Здравствуй, папа, родной… как ты там.
Самый любящий в мире мужчина..
Знаешь, если года посчитать,
У тебя сейчас были б морщины.

Я бы их целовала шутя
Или ныла в рукав, когда плохо.
Ты шепнул бы, что годы летят,
Только я всё такая ж дурёха.

Ты мне сниться совсем перестал.
Не приходишь — скажи мне, так надо?
С ливнем весточку дай — как ты там. —
Я ей буду отчаянно рада.

Я тебе расскажу, как живу,
Что пишу, с кем не жду больше встречу.
И что еле держусь на плаву,
Всё надеясь, что `время залечит`.

А оно мерно тикает в такт,
Долго шьёт оно швы — не для слабых.
Знаешь, если года посчитать.
Седина тебе очень пошла бы.

МОИ ВОСПОМИНАНИЯ ОБ ОТЦЕ*

Конечно, моя заметка не имеет и не может иметь ничего общего с оценкой профессионального вклада Бориса Герасимовича Ананьева в психологическую науку, мне хотелось бы определить ее иначе — я хотела бы снова перелистать страницы семейных альбомов и «Черной Тетради с красным орнаментом» (так назвала моя мама свои воспоминания об их жизни с отцом). Она вручила мне эту «Тетрадь» в марте 1973 г., почти через год после смерти отца. Работая над своими воспоминаниями сегодня, я прочла ее вновь и испытала опять жгучую боль души от испытанной нами потери. Мама жила этими воспоминаниями все 17 лет, на которые она пережила отца. Тогда мы вспоминали вместе. После того, как ее не стало, уже 8 лет я вспоминаю одна.

За год до моего рождения папа был избран член-корреспондентом Академии педагогических наук, а в год моего рождения он организовал сектор педагогической психологии в Ленинградском филиале АПН РСФСР, преобразованный затем в институт педагогики. Этот институт я помню с самого раннего детства, почему-то запомнились лестница и папин кабинет. К тому же работавший в то время в отделе методики преподавания биологии Николай Александрович Рыков подарил мне как-то головастика. Можно даже пошутить, что этот факт очень ранней биографии определил мой последующий профессиональный путь — я зоолог и занимаюсь исследованием как раз земноводных и пресмыкающихся. Все 26 лет моей жизни, детство, отрочество, юность и молодость, которые я провела с родителями, были совершенно особым временем.

В 1972 г. моего отца не стало, и у меня началась другая жизнь — это не высокие слова, действительно его личность определяла все в нашей семье, хотя я по молодости и незрелости души этого и не подозревала до самого момента утраты.

Наедине с собой я часто достаю семейные фотографии и документы. Сейчас мне хочется сделать это в своих воспоминаниях.

В нашей семье была традиция ведения персональных альбомов с фотографиями для каждого члена семьи и для особых событий, в частности юбилеев. Альбом, посвященный жизненному пути моего отца, традиционно открывался детскими фотографиями — маленький мальчик в платьице, как это было принято в начале века, затем немного подросший в черкеске.

Всеми корнями семья моего отца, как, впрочем, и мамина, были связаны с Кавказом. Он родился 14 августа 1907 г. в городе Владикавказе в семье учителя, в 17 лет закончил среднюю школу, высшее образование

* Из публикации Н. Б. Ананьевой в журнале: Известия АПСН. М.; Воронеж, 1997. ВЫп. 2.

получил в Горском педагогическом институте в 1928 г. в том же городе. Уже в ранней молодости, во время обучения в институте, он работал на кафедре психологии ассистентом. По окончании института молодой психолог, который к этому времени уже имел пять печатных работ, был рекомендован отборочной комиссией для поступления в аспирантуру. С февраля 1929 г., после зачисления в аспирантуру по психологии Ленинградского института по изучению мозга им. В. М. Бехтерева, начался научный путь Б. Г. Ананьева, который до последних его дней был связан с Ленинградом.

Можно лишь предположить, как возник у моего отца очень ранний и стойкий интерес к научной деятельности вообще, и к психологии в частности. Его так называемая «квалификационная» (дипломная) работа, посвященная «Эволюции миросозерцания и мироощущения в юности», была подготовлена и защищена в возрасте 20 лет.

С возрастом я все больше размышляю, что могло иметь особое значение в формировании характера отца. Мне хочется выразить свои впечатления о том, что кажется мне наиболее важным. Несмотря на стремительный бег времени, попробуем представить себе обстановку тех лет. Я помню по папиным рассказам, какой плодотворной для развития детей была без преувеличения «просветительская» атмосфера, в которой выросли он и его сестра Вера Герасимовна Ананьева, ставшая впоследствии учительницей.

Семья скромного учителя в маленьком городке на окраине огромной Российской империи. Мой дед, Герасим Борисович Ананьев, закончил Эриванскую учительскую семинарию в Армении в 1890 г., получил звание учителя и был назначен в Караногай, в ставку Терекли (в бывшей Терской области) заведующим Караногайским училищем. Затем он преподавал в Кизляре, закончил учительский институт в г. Тифлис (ныне г. Тбилиси), позднее с семьей переехал по Владикавказ, где также занимался педагогической деятельностью. Кроме основных занятий, он организовал сеть метеорологических станций в бывшей Терской области; результаты метеорологических наблюдений публиковались в бюллетенях Главной Физической обсерватории. За заслуги по исследованию климата России Г. Б. Ананьев был избран корреспондентом Николаевской Главной Физической Обсерватории, о чем свидетельствуют сохранившиеся в семейном архиве документы. Он занимался также и этнографическими наблюдениями; труды по изучению быта и народных преданий «кочевников караногайцев (остатки б. «Золотой орды») были напечатаны в двух сборниках «Сборники по изучению быта и племен Кавказа».

Мой отец также был просветителем; речь идет не только о его богатом педагогическом опыте или публикациях. Его без преувеличения можно назвать просветителем в самом широком смысле этого понятия. Как отмечала в своих воспоминаниях моя мать, этот талант особенно

проявлялся в повседневной жизни, когда приобщение ко всему, что происходит в мире науки, литературы, искусства, к международным событиям распространялось не только на жену и дочь, но и друзей, и знакомых. Очень трудно отличить от этих качеств то, что можно назвать любопытством к окружающему миру во всех его проявлениях — неустанной и неутолимой жажде впечатлений. Его принцип «огромного разнообразия впечатлений» особенно ярко находил свое выражение во время отпусков, путешествий, экскурсий по любимому городу, в музеи и на выставки.

В семье отца во Владикавказе во времена его детства и юности, как это было принято в то время, много читали и музицировали. В юности папа мечтал о музыкальной карьере, сочинил несколько пьес для фортепьяно, в моих детских воспоминаниях живут моменты, когда он играет на пианино, импровизирует. Это нашло отражение и в проблематике его первых публикаций: «Опыт экспериментально-психологического изучения влияния музыки на поведение» (1927); «Влияние музыки на поведение человека» (1928).

Очень важным я считаю также то обстоятельство, что отец родился и прожил до 21 года на Кавказе. Сейчас, когда Российская империя и Советский Союз прекратили свое существование, стало очевидно, каким пестрым котлом разных национальностей, характеров, языков, обычаев традиций был Кавказ, а особенно такие города, как Владикавказ и Тифлис (Тбилиси), расположенные по обеим сторонам Главного Кавказской хребта. Судьбе было угодно соединить моих родителей — отца (из Владикавказа) и маму (Тбилиси ее родной город). Кроме этнографического и лингвистического разнообразия нельзя забывать и о необычайном богатстве природы Кавказа, впечатления о котором мои родители хранили всю свою жизнь.

Для отца было характерно какое-то очень теплое чувство ко всему Кавказу, независимо от национальностей, — я восприняла его с самого раннего возраста и сейчас испытываю самые горькие чувства и особую боль, когда там происходят трагические события.

Во время своих поездок за границу отец с особым чувством отнесся к посещению Чили — страны, народ и природа которой напоминали ему родной Кавказ.

Я уже упоминала о том, что была поздним ребенком, к тому же единственным в семье.

К моему воспитанию родители относились очень серьезно, но в то же время не стремились создать для меня какие-то особые условия: я не была вундеркиндом, училась в самой обычной школе по месту жительства, проводила время во дворе со своими сверстниками. Папа любил гулять со мной; я до сих пор помню наши прогулки, во время которых он рассказывал всякие интересные и удивительные истории, показывал мне город, водил в кино; во время летних поездок мы вместе посещали самые интересные места. Во дворе, когда я была совсем

маленькой, он постоянно участвовал в играх детей и наблюдал за ними, это было продолжением его исследований по детской психологии.

Отец очень эмоционально делился своими впечатлениями. В его архиве я обнаружила доклад А.Ковалева, судя по всему, никогда не прочитанный, в котором анализируются «Особенности личности и научно-организационной деятельности Б. Г. Ананьева». Он, так же как и мама в своих воспоминаниях, отмечает чрезвычайную разносторонность отца и его необычайную эмоциональную чувствительность, которая была заметна, несмотря на огромное самообладание, выдержку и сдержанность его характера. Вероятно, это эмоциональное, воистину страстное отношение к науке его самого в значительной степени и определило мой профессиональный выбор.

Мои родители не были благополучными людьми. Это неблагополучие определялось эпохой, в которую им выпало жить (1937 год, Великая Отечественная война, идеологический пресс, постоянно сказывавшийся на ситуации в психологии). Несмотря на это, в них не было и признаков душевной усталости, которая так часто с возрастом поражает людей; трогательные проявления поистине детской радости по самым, казалось бы, обычным поводам и неутраченное любопытство к окружающему миру всегда вызывали восхищение как мое, так и моих друзей, тогда совсем молодых людей.

Отец особенно ценил тепло и уют семейного очага. Мои родители вносили так много тепла и совершенно особого вкуса в организацию дома, что это бросалось в глаза каждому, кто сюда приходил.

С 1949 г. наша небольшая семья жила в зеленом районе Ленинграда— в Новой Деревне, который папа особенно любил. Здесь, в отличие от центра, возникала иллюзия «деревенской» жизни; успокаивала зелень дубов и тополей, растущих прямо под окнами, воздушный бассейн, зеленый дым распускающейся листвы, пение птиц. Семья всегда была невелика; постоянно мы жили втроем, часто к нам из Тбилиси приезжала и жила всю зиму моя бабушка (мамина мама), мамины брат и племянник. Мама всегда (до своего ухода на пенсию в 1969 г.) работала. Род ее деятельности был очень далек от психологии. После окончания в 1936 г. Закавказского института инженеров транспорта и знакомства с отцом она переехала в Ленинград, где работала инженером на Первом Ленинградском авторемонтном заводе, а затем поступила в аспирантуру Ленинградского политехнического института по специальности «Автомобили и тракторы»… Защитила она кандидатскую диссертацию перед войной, 17 марта 1941 г. Меня всегда поражало, как эта хрупкая изысканная женщина не только выбрала такую специальность, но и работала во время войны в качестве преподавателя танкового батальона и командира-инструктора автошколы. В 1943 г., когда мои родители вернулись из эвакуации в Ленинград, она продолжила свою работу в Политехниче-

ском институте, а последние 18 лет своей трудовой деятельности работала в Северо-Западном Политехническом Заочном институте, где читала лекции и вела практические занятия по курсу теоретической механики. Ею было опубликовано около 30 научных трудов, и в 1954 г. ей было присуждено научное звание доцента. Из воспоминаний детства — и мама, и отец готовятся к лекциям, каждый за своим столом. Несмотря на большой педагогический опыт, к каждой лекции они готовились, делали записи, хорошо помню, что это были длинные узкие полоски бумаги, страница обычного формата складывалась пополам. Отец объяснял, что при этом сужается поле зрения, что позволяет легче охватить мысль, выраженную в написанных от руки строчках.

Несмотря на постоянную занятость, и доме любили принимать гостей. Часто бывали друзья, ученики. Уют в доме был важен как для мамы, так и для отца. Они оба отличались удивительной организованностью и любовью к порядку, что причиняло мне в детстве немало огорчений. Папа любил готовить, расставлять книги, безделушки; было очевидно, что для него это отдых.

С годами жизнь семьи становилась камернее, в последние годы они наслаждались общением друг с другом, театрами, поездками в Тбилиси, Москву, Таллинн, Киев. Мама ушла на пенсию в 1969 г., а я уже жила отдельно. В эти последние годы их совместной жизни, мне кажется, они были особенно счастливой парой. Всегда были рады мне и моим друзьям; мы и сейчас вспоминаем, что, несмотря на строго организованную жизнь этих пожилых людей, к ним можно было заехать в поздний час, и это не вызывало раздражения. Они любили «создавать» праздники и не жалели душевных и физических сил для этого. Это еще одно качество, создающее «дом», — традиции — Новый Год, дни рождения, семейные торжества, в их организацию вкладывалась душа, в их подготовке чувствовался особый пафос.

Уже пройдя долгий жизненный путь, я могу оценить внутреннюю организованность, силу и мудрость моих родителей, которые так хотели и умели создавать праздники своим близким и друзьям. Сейчас я понимаю, как это может быть физически тяжело, как наступает душевная усталость, не будучи особенно физически сильными и здоровыми людьми, они не допускали даже возможность поддаться таким состояниям. Мне выпало счастье родиться в удивительной семье, и я ощущала это уже в юности. Однако судьба не позволила мне долго наслаждаться радостью общения с моим отцом — мне было всего 26 лет, когда его не стало. Я успела услышать, узнать и понять многое из общения с ним, но еще больше я не успела. Мои университетские и аспирантские годы совпали с его особым исследовательским отношением к личности художника — особенно интересовали отца Пушкин, Достоевский, Блок. В связи с этим особую направленность приобрел и его интерес к истории города.

После перенесенного инфаркта, начиная с 1960 г., папа совершал долгие прогулки, которые были рекомендованы врачами. Его деятельная натура не позволяла ему просто «гулять» — это были литературные и исторические экскурсии, к которым он приобщал всех, кто бывал у нас в гостях. Особенно хорошо запомнились его «пушкинские» прогулки, которые завершались у места дуэли поэта.

Воспоминания об отце Л. Кнориной

«Володя — очень больной человек». Это чаще всего произносит бабушка Фаня, иногда мама. Это говорят, когда он просит взять меня с собой надолго, когда он опаздывает, когда пишет мне письма, даёт читать слишком взрослые книги, спит днём, не пьёт горячего, ходит легко одетый зимой.

Папа оскорблён, когда ему говорят это в лицо. А мне он объясняет, что это совсем не так. Он не больной. Он не такой, как все, и это надо понять. Я это понимаю. Ему не важно, что думают о нём другие. Он не может считать своими близкими тех, кто считает, что он больной. А я, конечно, близкая. Я вхожу в первую пятёрку. Там бабушка, дедушка, тетя, Борок и я. Я хочу быть на первом месте. Но оно занято — не помню кем. Кажется, мне удалось опередить дедушку и тётю. Хотя раньше тётя была даже ближе бабушки. Во всяком случае я горжусь, что понимаю, как папе важно ночью работать — когда никто не мешает. Папа — писатель. Пока он написал одну статью, которая очень хорошая, но её не могут напечатать, потому что сейчас так никто не пишет. Она слишком сложная. Ничего нельзя понять, говорит бабушка Фаня. Так нельзя писать, говорит мама. Пусть люди думают, говорит папа — и каждая фраза будет понятна.
А потом папа напишет роман.
Я еду с папой, Бороком, какими-то женщинами в Серебряный Бор. Мне 6 лет. Тёплый день в конце весны. Бабушка Фаня отпускает меня только при условии, что я не буду снимать белого летнего пикейного пальто. Я обещаю. Там очень жарко. Все в летних платьях. Я парюсь, но не снимаю пальто. Папа говорит: «Сними, я всю ответственность беру на себя». Я не снимаю. Я гордая возвращаюсь домой. Я кричу бабушке Фане: «Было очень жарко, но я не снимала пальто!» Бабушка говорит: «Почему? Надо было снять, если жарко».
8-е марта. В гости приходит папа. Бабушка Фаня на кухне, туда надо идти по ступенькам. Папа говорит сверху: «Смотрите, Фаня Михайловна, что я Вам принёс» — и кидает вниз что-то стеклянное. Бабушка пугается. Стекло не бьётся, а прыгает по ступенькам. Это сковородка из небьющегося термостойкого стекла. Новинка. Папа хотел броском сразу продемонстрировать одно из её свойств.
Мне 6 лет. Я прихожу с прогулки. Мама нюхает меня и говорит: «Лидочка заболела. У неё больной запах». У меня брюшной тиф. Меня отвозят в больницу. Оказывается, папа тоже заболел. Он возил меня в Кусково и там поил фруктовой водой из общественного стакана. И сам, конечно, пил. А в стакане была зараза. Мы выздоравливаем. Со мной в больнице в боксе живёт бабушка Фаня. Она прямо из больницы ездит на работу и возвращается ко мне. Мне достают препарат 777 — будущий синтомицин из научно-исследовательского института, и я поправляюсь.
У меня под кроватью бутылка с водой. Бутылка из под яда. На ней надпись «яд». Приходит новая сестра и пугается, что я выпью яд. Я ей говорю, что там не яд, и что я оттуда не пью. Но она всё равно уносит бутылку.
У меня в больнице много книг. Я показываю картинки через стекло стриженой девочке из соседнего бокса. У нее скарлатина. Книги нельзя забрать из больницы. На них может остаться инфекция. Но Гримма мы всё-таки берём с собой. Баба Лиля говорит, что мы его продезинфицируем. И она проглаживает каждую страницу утюгом.
Мы с папой и Бороком гуляем на Ленинских горах. Папа говорит, что это — Воробьиные горы. Вдруг папа останавливается. Он очень бледный. Он говорит торжественно: «Мне в первый раз в жизни стало плохо с сердцем».
Я иду в школу. Как-то я ночую у папы и вспоминаю, что нам велели обернуть тетради. Я не знаю как. У меня нет обёрточной бумаги. Но папа говорит, что можно обернуть калькой. Он оборачивает мне тетради, как оборачивают книги. Но оказывается, надо было проще — более символически, с одним загибом. Папины обложки можно выбросить.
В 1-м классе я много болею. Я выздоравливаю от ветрянки перед весенними каникулами. В последний день каникул мама ведёт меня в детский театр. На следующий день я иду в школу, а когда прихожу домой, меня рвёт. Это скарлатина. С ней кладут в больницу. Но у папы отдельная квартира и меня перевозят туда. Баба Лиля колет мне пенициллин. А папа всё время со мной. Он меня кормит. Что-то рассказывает. У него тоже шелушатся пальцы. Он слегка заразился от меня скарлатиной.
Папа купил мне однотомники всех классиков. Пушкин и Андерсен размечены папой. Есть плюсики (читать хорошо), галочки (можно читать) и восклицательные знаки. «Телега жизни» и «Я помню чудное мгновенье» имеют по три врсклицательных знака. «Евгения Онегина» папа читает мне вслух.
Папа хочет, чтобы я была географом. И у него висит политическая карта мира. Я знаю все страны.
Я дружу с Иркой Борок — дочкой Борока. Я читаю «Васёк Трубачёв и его товарищи». Ирка такое не читает. Она читает только хорошие книги. Борок спрашивает папу, зачем он мне позволяет такое читать. Папа говорит — пусть сама разберётся.
Папа придумал слово «встрепышённый». Это значит «растрёпанный» и «взъерошенный». Он гордится. Достоевский тоже придумал одно слово «стушеваться» и всю жизнь этим гордился. Позднее папа придумал ещё слово «однолинейный». Но оно не такое новое.
Папа занимается со мной английским. Он читает мне «Алису». Но я ничего не усваиваю.
Мы с папой мечтаем жить вместе. Я не могу пока уйти к папе, потому что желание ребёнка по закону учитывается с 11 лет. А до 11 лет любой суд вернёт меня маме. Пока меня не всегда пускают с папой даже на каникулы. Один раз мы идём в походик с папой и Бороком. Я промочила ноги. Борок говорит: «Если ты заболеешь, тебя больше не отпустят с папой». Я не заболела.
Папа и Борок встречаются с тётей Люсей. Папа едет с нею в альплагерь. Папа говорит, что мог бы жениться на тёте Люсе, но понял, что она любит Борока. Тётя Люся выходит замуж за Борока. У Борока есть знакомая — тетя Лиза. Она дружила с первой женой Борока — Галей. Но когда Борок разошелся с Галей, тётя Лиза поняла, что Борок лучше Гали и стала дружить с Бороком. А теперь ей надо кончать диссертацию где-нибудь за городом. Ей советуют ехать в город Мышкин. А папа работает в Конаково. Он снимает ей в Конаково. Она едет туда со своей мамой. После работы тётя Лиза и папа вместе ходят купаться. Потом они едут в экспедицию, где тётя Лиза — начальник, а папа — коллектор. Папа говорит мне, что хочет жениться на тёте Лизе. Мое мнение очень важно, потому что я ведь тоже буду с ними жить. Я согласна. Папа ещё едет в Ленинград, где живёт тетя Инна (двоюродная сестра Борока). Ей обязательно надо сказать, что папа решил жениться на Лизе, а то она могла надеяться, что он бы женился на ней. Про это папа сказал только мне. Мне 11 лет.
Мама тоже выходит замуж. Я опять даю согласие. Но я не собираюсь с ними жить. Я собираюсь жить с папой. Но как это сделать? Это очень непросто. Нельзя же ни с того, ни с сего сказать: «Мама, я ухожу к папе». Мама будет плакать, кричать, скандалить. Не потому, что ей плохо — говорит папа. Она не чувствует непосредственно, она оглядывается на окружающих. А считается, что мать должна страдать от разлуки с ребёнком. Вот она и внушит себе, что страдает. Поэтому мы сделаем так: мы поедем на лето с папой, с дедушкой Яковом и бабой Лилей под Ленинград, а оттуда напишем маме письмо, что я к ней уже не вернусь. А пока это секрет.
И вот лето 1956 года. Мне 12 лет. Мы осуществляем свой план. Мама пишет нам отчаянные письма. Мама звонит и ходит в разные организации. К нам ходят какие-то люди и спрашивают, не бьют ли меня. Меня не бьют. Я сама хочу жить с папой. Меня все по очереди уговаривают вернуться к маме. Уже в Москве в школе меня уговаривают учителя, подруга Таня Королёва говорит, что не всегда можно делать всё, что хочется. Но почему? Папа говорит, что жизнь должна давать человеку радость и дело только в нас самих. Человек — хозяин своей судьбы. Я хочу быть хозяином.
Меня переводят в английскую школу. Папа следит за моими туалетами. Они в основном поступают от мамы. Я должна ходить только в чулках в резиночку. Гладкие можно надевать в театр. Появляются эластичные чулки, и бабушка уверяет папу, что их надо носить для тепла. Папа сомневается, но сдаётся. В резиночку уже не ходит никто. Папа ещё звонит маме Иры Буц (очень скромная девочка) и спрашивает, разрешают ли ей ходить в эластичных. Только бы их достать! — восклицает Ирина мама.
Папе страшно сказать, когда я получаю не пятёрки. Он расстраивается. Он выясняет, почему. Он ходит на все собрания и помимо них часто приходит в школу беседовать с учителями. Сам папа знает всё, кроме биологии. Но я уже не круглая отличница. У меня четвёрки по физике и по геометрии.
По воскресеньям я хожу к маме, но я не люблю туда ходить. Все очень обижены на меня и грустны. Никаких походов. Делать нечего. Мне там скучно. А с папой мы могли бы поехать за город. Папа водит меня на хорошие фильмы. Ради этого он готов ехать на другой конец Москвы. Ещё лет в 6 он водил меня на Тарзана (я не успевала читать титры), на «Лесную быль» (документальный фильм про бобров), «Историю одного кольца» (про перелётных птиц). А лет в 11 — на «Рим в 11 часов». Правда, в первый раз в кино меня повела мама. Мы пришли в кинотеатр «Новости дня» — около памятника Пушкина на старом месте. Мы купили билеты и в ожидании сеанса гуляли вдоль бульвара. Мама волновалась. И нам показали киножурнал «Новости дня». В самом начале на нас ехал паровоз. Это было не особенно интересно, но я понимала, что происходит что-то важное: мне 4 года и я первый раз в жизни смотрю кино. А дед Евсей первый раз пошёл в кино в 22 года. До этого кино просто не было — дедушка родился в 1877 году.
Но дальше — и кино, и театры, и музеи связаны главным образом с папой. У папы же была масса пластинок. Он купил проигрыватель ещё до появления долгоиграющих пластинок. Он купил первую советскую долгоиграющую плстинку на 33 оборота — запись какого-то эстрадного концерта. Было потом много классики — Бетховен, Шуберт, Шуман, Лист, Чайковский. Но до меня это всё не доходило. Я любила оперу «Евгений Онегин», и во время обеда ставилась чаще всего сцена ссоры Онегина с Ленским. Дедушка Яков тоже не любил, как он говорил, «интеллигентной» музыки и просил ставить что-нибудь неинтеллигентное — куплеты Бони,*) Утёсова, фокстроты. Из сеьёзной музыки он признавал «Болеро» Равеля, которое дома называлось Равинолем. Я ставила дедушке Равиноля каждый день.
У папы было громадное количество книг — несколько тысяч томов, но разобраться в этой библиотеке мог только он один. Книги лежали (именно лежали, а не стояли) очень тесно, в два ряда в двух книжных шкафах и на полатях, вместо которых потом были специально сделаны шкафчики, стоявшие на шкафах и доходившие до потолка. Книги папа покупал сам с 12 лет в букинистических, в основном, магазинах.
Бабушка рассказывала, что в папины обязанности после переезда семьи в Москву в 1932 г. входило брать обед в столовой. Но часто бабушка и дедушка, придя с работы, не заставали ни папы, ни обеда. Они знали, где его искать. Он стоял у витрины уже закрытого книжного магазина с судками и, очнувшись, говорил: «Сейчас я побегу в столовую». Но столовая тоже была уже закрыта.
В библиотеке папиной было всё — русская класика в ужасных изданиях, которые было страшно взять в руки — всё рассыпалось. Специальная литература по геологии. Основные монографии по всем отраслям знаний. Когда я стала учиться на лингвистическом отделении, оказалось, что у папы есть «Русский язык» Виноградова и «Русский синтаксис в научном освещении» Пешковского.
Было много переводной литературы. Был Фрейд. Была масса мемуаров, путевых заметок и т.п. Но больше всего папа гордился своим Пастернаком. У него были почти все издания.
При этом папа обычно был в замешательстве, когда я хотела что-нибудь почитать. Вытаскивался какой-нибудь «неплохой» роман, который я читала, чтобы вскоре забыть. Сам папа помнил всё прочитанное прекрасно. Он считал важным, чтобы я прочла Гоголя, Пушкина, Чехова, Тургенева. Из Толстого — «Войну и мир». Из Диккенса — «Давид Копперфильд». Всего Кронина. Обязательно «Сагу о Форсайтах», «Семью Тибо» и «Будденброков». Эти три романа он приравнивал к «Войне и миру» и говорил, что это главные романы соответственно английской, французской и немецкой литературы, как «Война и мир» — русской.
Поэтому то из классики, что не входило в этот список, я прочла уже много позже или вообще не прочла. Авторитет папы был так велик, что я до сих пор не знаю ничего о Рабле, Бальзаке, Стендале, Ромен Роллане, Тэккерее. С Достоевским было сложно. Папа считал, что надо начинать с «Подростка», а он у меня не пошёл. Поэтому Достоевский был прочитан мною уже лет в 30, но так и не стал любимым. Я считала, что у него плохой язык. Папа считал, что его всего можно сильно сократить.

«Когда меня не станет»: письма отца сыну с советами на всю жизнь

Получайте на почту один раз в сутки одну самую читаемую статью. Присоединяйтесь к нам в Facebook и ВКонтакте.

Он ушел в возрасте 27 лет, как и несколько известных музыкантов из «Клуба 27». Он был молод, слишком молод. Мой отец не был ни музыкантом, ни известным человеком. Рак не выбирает своих жертв. Он ушел, когда мне было 8 лет — и я был уже достаточно взрослым, чтобы скучать по нему всю жизнь. Если бы он умер раньше, у меня не осталось бы воспоминаний об отце и я не чувствовал бы никакой боли, но тогда по сути у меня не было бы папы. И все-таки я помнил его, и потому у меня был отец.

Если бы был жив, он мог бы подбадривать меня шутками. Мог бы целовать меня в лоб, прежде чем я засыпал. Заставлял бы меня болеть за ту же футбольную команду, за которую болел он сам, и объяснял бы некоторые вещи куда лучше мамы.
Он никогда не говорил мне, что он скоро умрет. Даже когда он лежал на больничной кровати с трубками по всему телу, он не сказал ни слова. Мой отец строил планы на следующий год, хотя он знал, что его не будет рядом уже в следующем месяце. В следующем году мы поедем рыбачить, путешествовать, посетим места, в которых никогда не были. Следующий год будет удивительным. Вот о чем мы мечтали.

Думаю, он верил, что такое отношение притянет ко мне удачу. Строить планы на будущее было своеобразным способом сохранить надежду. Он заставил меня улыбаться до самого конца. Он знал, что должно случиться, но ничего не говорил — он не хотел видеть моих слез.

Однажды моя мама неожиданно забрала меня из школы, и мы поехали в больницу. Врач сообщил грустную новость со всей деликатностью, на которую только был способен. Мама плакала, ведь у нее все еще оставалась крошечная надежда. Я был в шоке. Что это значит? Разве это не было очередной болезнью, которую врачи легко могут вылечить? Я чувствовал себя преданным. Я кричал от гнева, пока не понял, что отца уже нет рядом. И я тоже расплакался.

Тут кое-что произошло. С коробкой под мышкой ко мне подошла медсестра. Эта коробка была заполнена запечатанными конвертами с какими-то пометками вместо адреса. Затем медсестра вручила мне одно-единственное письмо из коробки.
«Твой отец попросил меня передать тебе эту коробку. Он провел целую неделю, пока писал их, и хотел бы, чтобы ты прочитал сейчас первое письмо. Будь сильным.»
На конверте была надпись «Когда меня не станет». Я открыл его.

Сын,
Если ты это читаешь, значит я мертв. Мне жаль. Я знал, что умру.
Я не хотел тебе говорить, что произойдет, я не хотел, чтобы ты плакал. Я так решил. Думаю, что человек, который собирается умереть, имеет право действовать немного эгоистичнее.
Мне еще многому нужно тебя научить. В конце концов, ты ни черта не знаешь. Так что я написал тебе эти письма. Не открывай их до нужного момента, хорошо? Это наша сделка.
Я люблю тебя. Позаботься о маме. Теперь ты мужчина в доме.
Люблю, папа.
P.S. Я не написал писем для мамы. Она и так получила мою машину.

Его корявое письмо, которое я едва мог разобрать, успокоило меня, заставило улыбнуться. Вот такую интересную вещь придумал мой отец.

Эта коробка стала самой важной в мире для меня. Я сказал маме, чтобы она не открывала ее. Письма были моими, и никто другой не мог их прочитать. Я выучил наизусть все названия конвертов, которые мне еще только предстояло открыть. Но потребовалось время, чтобы эти моменты настали. И я забыл о письмах.

Семь лет спустя, после того, как мы переехали на новое место, я понятия не имел, куда подевалась коробка. У меня просто вылетело из головы, где она может быть да и я не очень-то и искал ее. Пока не произошел один случай.
Мама так и не вышла снова замуж. Я не знаю почему, но мне хотелось бы верить, что мой отец был любовью всей ее жизни. В то время у нее был парень, который ничего не стоил. Я думал, что она унижает себя, встречаясь с ним. Он не уважал ее. Она заслужила кого-то намного лучше, чем парень, с которым она познакомилась в баре.

Я до сих пор помню пощечину, которую она отвесила мне после того, как я произнес слово «бар». Я признаю, что я это заслужил. Когда моя кожа все еще горела от пощечины, я вспомнил, коробку с письмами, а точнее конкретное письмо, которое называлось «Когда у вас с мамой произойдет самая грандиозная ссора».

Я обыскал свою спальню и нашел коробку внутри чемодана, лежащего в верхней части гардероба. Я посмотрел конверты, и понял, что забыл открыть конверт с надписью «Когда у тебя будет первый поцелуй». Я ненавидел себя за это и решил открыть его потом. В конце концов я нашел то, что искал.

«Теперь извинись перед ней.
Я не знаю, почему вы поругались и я не знаю, кто прав. Но я знаю твою маму. Просто извинись, и это будет лучше всего.
Она твоя мать, она любит тебя больше, чем что-либо в этом мире. Знаешь ли ты, что она рожала естественным путем, потому что кто-то сказал ей, что так будет лучше для тебя? Ты когда-нибудь видел, как женщина рожает? Или тебе нужно еще большее доказательство любви?
Извинись. Она простит тебя.
Люблю, папа.»

Мой отец не был великим писателем, он был простым банковским клерком. Но его слова имели большое влияние на меня. Это были слова, которые несли большую мудрость, чем все вместе взятое за 15 лет моей жизни на то время.
Я бросился в комнату матери и открыл дверь. Я плакал, когда она повернулась, чтобы посмотреть мне в глаза. Помню, я шел к ней, держа письмо, которое написал мой отец. Она обняла меня, и мы оба стояли в тишине.

Мы помирились и немного поговорили о нем. Каким-то образом, я чувствовал, что он сидел рядом с нами. Я, моя мать и частичка моего отца, частичка, которую он оставил для нас на листке бумаги.

Прошло немного времени, прежде чем я прочитал конверт «Когда ты потеряешь девственность».

«Поздравляю, сын.
Не волнуйся, со временем станет лучше. В первый раз всегда страшно. Мой первый раз произошел с некрасивой женщиной, которая к тому же была проституткой.
Мой самый большой страх, что ты спросишь маму, что такое девственность после того, как прочтешь это слово.
Люблю, папа.»

Мой отец следовал за мной через всю мою жизнь. Он был со мной, даже несмотря на то, что давно умер. Его слова сделали то, чего больше никто не мог совершить: они придавали мне сил, чтобы преодолеть бесчисленные сложности в моей жизни. Он всегда умел заставить меня улыбнуться, когда все вокруг выглядело мрачным, помогал очистить разум в моменты злости

Письмо «Когда ты женишься» очень взволновало меня. Но не так сильно, как письмо «Когда ты станешь отцом».
Теперь ты поймешь, что такое настоящая любовь, сынок. Ты поймешь, как сильно любишь ее, но настоящая любовь — это то, что ты почувствуешь к этому маленькому созданию рядом с тобой. Я не знаю, мальчик это или девочка.
Но. получай удовольствие. Сейчас время понесется со скоростью света, так что будь рядом. Не упускай моментов, они никогда не вернутся. Меняй пеленки, купай ребенка, будь образцом для подражания. Я думаю, у тебя есть все, чтобы стать таким же прекрасным отцом, каким был и я.

Самое болезненное письмо, которое я когда либо читал было также и самым коротким из тех, что отец написал мне. Уверен, в момент, когда он писал эти три слова, отец страдал так же, как и я. Потребовалось время, но в конце концов я должен был открыть конверт «Когда твоя мать умрет»

Шутник! Это было единственное письмо, которое не вызвало улыбку на моем лице.

Я всегда сдерживал обещание и никогда не читал писем раньше времени. За исключением письма «Если ты поймешь, что ты гей». Это был одно из самых забавных писем.

Что я могу сказать? Рад, что я мертв.
Шутки в сторону, но на пороге смерти я понял, что мы заботимся слишком много о вещах, которые не имеют большого значения. Ты думаешь, это что-нибудь изменит, сынок?
Не глупи. Будь счастлив.

Я всегда ждал следующего момента, следующего письма — еще одного урока, которому отец научит меня. Удивительно, чему 27-летний человек может научить 85-летнего старика, каким стал я.

Теперь, когда я лежу на больничной койке, с трубками в носу и в горле благодаря этому проклятому раку, я вожу пальцами по выцветшей бумаге единственного письма, которое еще не успел открыть. Приговор «Когда придет твое время» едва читается на конверте.

Я не хочу открывать его. Я боюсь. Я не хочу верить, что мое время уже близко. Никто не верит, что однажды умрет.
Я делаю глубокий вдох, открывая конверт.

Привет, сынок. Я надеюсь, что ты уже старик.
Ты знаешь, это письмо я написал первым и оно далось мне легче всех. Это письмо, которое освободило меня от боли потерять тебя. Я думаю, что ум проясняется, когда ты так близок к концу. Легче говорить об этом.
Последние дни здесь я думал о своей жизни. Она была короткой, но очень счастливой. Я был твоим отцом и мужем твоей мамы. Чего еще я мог просить? Это дало мне душевное спокойствие. Теперь и ты сделай то же самое.
Мой совет для тебя: не бойся.
P.S. Я скучаю по тебе.

Понравилась статья? Тогда поддержи нас, жми:

Светлана Беляева — Воспоминания об отце

Светлана Беляева — Воспоминания об отце краткое содержание

Несколько историй о знаменитом советском фантасте Александре Романовиче Беляеве, рассказанных его дочерью.

Воспоминания об отце — читать онлайн бесплатно полную версию (весь текст целиком)

Светлана Александровна Беляева

ВОСПОМИНАНИЯ ОБ ОТЦЕ

О детстве отца я знаю по его многочисленным рассказам.

Как и все мальчишки, Саша увлекался приключенческой литературой. Начитавшись таких книг, он жаждал сам что-то открывать, с кем-то бороться, кого-то спасать. Но в городе, где он жил, никаких тайн не было. Приходилось их искать. Однажды, лазая с ребятами по песчаному обрыву, Саша обнаружил узкий проход. Вернее, даже не проход, а трещину. Фантазия его разыгралась. Он видел перед собой пещеру, кости пещерных жителей, древнюю утварь. Не медля ни минуты, он устремился в неведомую глубину, увлекая за собой товарища. Путь был труден, продвигаться приходилось боком. Кроме того, было совершенно темно. Саша был так уверен, что за узким проходом их ждет пещера, что когда они оказались в просторном помещении, он нисколько не удивился. Товарищ его явно трусил, несколько раз предлагал вернуться, но исследователь был неумолим.

— Если хочешь, можешь возвращаться, а я иду дальше.

Впереди был тот же мрак, позади узкая полоска света. Вытянув вперед руки и нащупывая ногами почву, Саша храбро устремился вперед навстречу неизвестности. Через некоторое время он на что-то наткнулся. Подпав под влияние своей фантазии, Саша не сразу сообразил, что это за предмет. Он ожидал найти здесь что угодно: скелеты, статую Будды, копья, стрелы. Но перед ним, как ни странно, стоял обычный бочонок. Все еще надеясь на чудо, Саша отодвинул тяжелую крышку и сунул в него руку…

Товарищ, привлеченный шумом, настороженно спросил:

Саша молчал. Потом раздался аппетитный хруст и его не совсем внятный ответ:

— Врешь?! — не поверил товарищ.

— На, — Саша протянул на голос руку.

— А как же они протащили бочку через такой проход? — удивился товарищ.

— Наверное, тут есть где-нибудь другой выход, — трезво предположил Саша.

Недалеко от бочки стоял стол, покрытый клеенкой, рядом лежало несколько ящиков. И вдруг ребята заметили маленький лучик света. Когда они подошли к нему, то поняли, что пробивается он из обыкновенной замочной скважины.

Боясь упустить первенство, Саша приник глазом к скважине и увидел знакомую поляну, аллею и кусочек беседки. Все это находилось в городском саду, а пещера оказалась простым складом, где хранились продукты летнего ресторана. Разочарованные ребята вылезли тем же путем из пещеры и пошли искать новые тайны.

Дело было под праздник Ивана Купалы. В этот день принято было искать клады. Существовало такое поверье, что ночью перед кладом загорается огонек. Об этом можно и у Гоголя прочесть в повести «Вечер накануне Ивана Купалы». К этому дню Саша приготовил все заранее: достал старый глиняный горшок, насыпал его доверху черепками, а поверх них положил медяки. Все это он зарыл на кладбище, а когда стемнело, зажег над «кладом» свечу. Придя на свою улицу, он повел разговор о кладах, а потом предложил пойти их искать. Несколько парней ухватились за его предложение и, сейчас же взяв лопаты, двинулись к кладбищу. Незаметно Саша довел их до нужного места, и вот уже один из них закричал:

— Братцы, посмотрите, огонь!

— Где, где? — раздались голоса.

Все зашумели и смолкли. Вроде бы и не верили все в клады, а вот увидели на самом деле и страшно стало. Ноги будто к земле приросли. Саша подбадривал их, торопил. Он боялся, что свеча может догореть. Потихоньку подошли к огоньку. А свеча и впрямь уже догорала. Еще бы немного, и никто ее не заметил.

Принялись копать. Вдруг чей-то заступ стукнулся о что-то твердое. Ребята переглянулись и принялись рыть еще быстрее. И вот из земли показался горшок.

— Тащи его, тащи! — послышалось со всех сторон.

Когда горшок вытащили и поставили на могильную плиту, у всех вырвался вздох облегчения. Клад решили делить здесь же, на месте. Но когда высыпали содержимое горшка, всех, кроме Саши, постигло разочарование. А Саша стоял в сторонке и смеялся. Услышав его смех, ребята поняли, что это шутка, его рук дело.

С самого детства отец любил театр. Часто под его руководством устраивались домашние спектакли. Отец был и драматургом, и режиссером, и артистом. Перевоплощался он молниеносно. И роли играл любые, даже женские. Смоленск в те времена был невелик, и скоро весь город знал о театре Беляева. Постепенно домашний театр стал кочевать. Играли то у одних знакомых, то у других. А потом пытались гастролировать в других городах. В те времена не требовалось особых разрешений на выступления. Каждый, кто хотел, мог арендовать помещение и ставить свои спектакли. Успех не всегда сопутствовал труппе, театр прогорал, и артистам не хватало денег даже на обратный путь. Домой возвращались по шпалам железной дороги. Но деньги не были самоцелью. Главное было играть. И друзья вновь и вновь отправлялись на гастроли.

Однажды в город приехала столичная труппа, руководил которой Станиславский. Отец не пропускал ни одного спектакля. И вдруг один из ведущих актеров охрип. Заменить его оказалось некем, и на афишах появилось объявление: по болезни актера спектакль отменяется. Приезд столичных артистов был не таким уж частым явлением, и все театралы были чрезвычайно огорчены случившимся. Поговаривали, что труппа собирается покинуть Смоленск. Отец был этим опечален не меньше других. И вот однажды вечером, когда отца не было дома, к ним зашел высокий худощавый мужчина в пенсне и сказал, что он хочет видеть Александра Романовича. Хотя отец был в ту пору уже взрослым, у матери привычно екнуло сердце. «А не натворил ли чего Саша?» — подумала она. Отца нашли. Он провел посетителя к себе в комнату и долго с ним разговаривал. После его ухода отец сообщил, что это был Станиславский и что он просил его заменить заболевшего артиста. Дня через два он уже будет играть в спектакле. Мать даже руками всплеснула. Мыслимое ли дело играть в труппе со столичными актерами! Попробовала отговорить сына, но он только смеялся.

— Не бойся, все будет хорошо.

— А когда же ты роль выучишь?!

Спектакль прошел блестяще. Смоляне горячо встретили своего земляка и долго аплодировали ему. После этого отец сыграл еще в нескольких спектаклях, пока труппа не закончила свои гастроли и не отбыла в столицу. Станиславский предлагал отцу остаться в его труппе, но тот почему-то отказался.

Из истории своего пребывания в театре отец рассказывал мне несколько любопытных случаев. Вот один из них. Отец играл бедного студента. На сцене декорации дешевой меблированной комнаты, рваные обои. Входит хозяйка и начинает стыдить студента за то, что он задолжал ей за комнату. Отец должен был уже отвечать ей, но в это время начал падать наспех сбитый задник. Не растерявшись, отец подбежал к нему и задержал падение. А хозяйке вместо реплики крикнул: